В беленьком тонком ситце, смуглая и босая, она искала своего ребёнка. Искала повсюду, на дорогах вдоль полей и реки, что вели из деревни в деревню, а то и ещё куда, неведомо.
Добавить в моё избранное
7 мин, 3 сек 4800
— Вы не знаете, где мой ребёнок? Никто тут не видел моего ребёнка? — и заглядывала в глаза, доверчиво и пытливо.
Стояло раннее утро. Небо было синее-синее, и трава зеленела так, будто росла вечно, и река текла спелой, потоками. И всё — словно в первый раз. И сама была она юная, тонкая, чуткая, одновременно стремительная и задумчивая, внутрь себя смотрящая.
— Никто не знает, где мой ребёнок?
— А какой он, твой ребёнок? Сколько ему лет?
— Он совсем маленький, он ещё не родился.
— Ещё не родился?
— Да. Но он где-то здесь, я это точно знаю. Это должна быть девочка, похожая на меня. Наверное, она у одного из мужчин. Если я увижу этого мужчину, я это почувствую точно. И тогда я попрошу её отдать.
Она шла, и люди качали головами в ответ: кто может распознать на дороге неродившегося ребёнка, кроме его матери? Одна женщина дала ей маисовую лепёшку, рыбаки у реки угостили куском запеченной рыбы в листе банана, а старик из лачуги у поля, вынес стакан воды. Долго ещё смотрел он ей вслед из-под соломенной шляпы, сожалея, что нет у него ничего, кроме того, что уже дал.
Она шла, а по дорогам стелился огонь. Низко-низко, как туман над рекой, он ласкал её ступни, и она остужала его дорожной пылью. Её длинные чёрные волосы украшала белая ленточка, а на шее висело ожерелье из раковин аори, на шнурке из волокон бальсы. То и дело, она трогала его, не то сверяясь с внутренним компасом, не то проверяя: здесь ли оно ещё, не исчезло ли?
Она не знала, откуда у неё ожерелье, как не знала почти ничего о себе самой. Только помнила, что было оно всегда. Ещё помнила она стук захлопывающейся ставни от порыва ветра, свет метущейся свечи на потолке, и сам потолок — дощатый, скрипучий, как и весь дом, из которого она вышла в путь этим утром.
Когда солнце стало припекать так, что даже пыль дорог не могла остужать огонь, она решила отдохнуть под деревом. Прилегла на траву, загляделась на крону небес, да так и уснула. Она спала и ей снился дождь. Странно, ведь она никогда не встречала дождя, и не знала, что он такое. Дождь делал листву блестящей и мокрой, и менял запах земли на другой, незнакомый, тревожный и свежий. Потом дождь прекратился, от земли пошёл пар и она проснулась.
Она проснулась, потянула упругое тело и почувствовала перемену: тело было её, но, одновременно, другое. Словно за время сна прошли годы, и из юной девушки она превратилась в зрелую женщину. Её грудь увеличилась, бёдра округлились, а руки — её хрупкие девичьи руки, — наполнились весом и жаром, и ещё чем-то, сродни уменью вспоминать будущее, лишь прикасаясь пальцами к вещам, а может, просто думая о них.
Она встала и пошла дальше, ощутив, как изменилась её походка и как по-иному ступни её касались огня: теперь они словно месили густое тесто из пыли и пламени, а не порхали над ним невесомо.
В стороне от дороги, укрытый холмом и ветрами, угадывался дом или что-то, похожее на жилище, и она повернула туда. Старая женщина встречала её на пороге, глядя на неё неотрывно, словно давно ждала.
— Я…
— Знаю, знаю, можешь не говорить, ты ищешь своего ребёнка. Думаешь, он, неродившийся, у мужчины, и ты попросишь его отдать, и…
— Да…
— А потом? Знаешь ли ты, что делать потом?
— Потом? Не знаю… я об этом не думала…
— Входи в дом.
Внутри было сумрачно и пряно. С балок низкого потолка свешивались пучки цветов и растений, а на полках и на столе — баночки и горшочки, бутыли и пузырьки, горсти разноцветных камушков, кристаллы породы, кораллы, коренья…
— Попей, вот, — сказала женщина, — освежись с дороги. Она протянула ей глиняную чашку. Вода была прохладной, чуть кисловатой, а может, и не вода вовсе?
— Что, не видала ещё такого? — женщина перехватила её взгляд на всё вокруг. — У меня много чего есть. Вот клубень первоцвета, что лишь раз в семь лет исполняет желанное. Это — кровь беременной саламандры. Мука из змеиных кож на лунном свете замешанных. В этом пузырьке хранится шелест крыльев летучей мыши, а тут — запах тумана за миг до истаянья, когда настоялся тот на росе цветочного луга. Тут, вот… впрочем, не для тебя всё это. Ребёнка твоего у меня, как ты понимаешь, нет, да и быть не может. Зато, кое-что расскажу тебе, что сгодится в поисках. Слушай же.
— Правильно ты рассудила, что он у мужчины, и что мужчина тот должен будет его тебе отдать. Да только не просто оно всё свершается, и не сразу. Как найдёшь его, да признаешь, придётся тебе убедить его, что та ты, та самая и есть, что за своим от него ты ребёнком пришла, не за чьим-то. Сперва не поверит он тебе, усомнится. Но ты твёрдо на своём стой, не отступай, коли и впрямь в нём его признала. И тогда захочет мужчина поближе тебя узнать, дабы убедиться, что настоящая ты мать, не поддельная. И примется он изучать тебя всю: и разум твой, и душу, и тело: какие они из себя, снаружи и внутри, как отзываются на руки его, и на губы, дыхание и на смех.
Стояло раннее утро. Небо было синее-синее, и трава зеленела так, будто росла вечно, и река текла спелой, потоками. И всё — словно в первый раз. И сама была она юная, тонкая, чуткая, одновременно стремительная и задумчивая, внутрь себя смотрящая.
— Никто не знает, где мой ребёнок?
— А какой он, твой ребёнок? Сколько ему лет?
— Он совсем маленький, он ещё не родился.
— Ещё не родился?
— Да. Но он где-то здесь, я это точно знаю. Это должна быть девочка, похожая на меня. Наверное, она у одного из мужчин. Если я увижу этого мужчину, я это почувствую точно. И тогда я попрошу её отдать.
Она шла, и люди качали головами в ответ: кто может распознать на дороге неродившегося ребёнка, кроме его матери? Одна женщина дала ей маисовую лепёшку, рыбаки у реки угостили куском запеченной рыбы в листе банана, а старик из лачуги у поля, вынес стакан воды. Долго ещё смотрел он ей вслед из-под соломенной шляпы, сожалея, что нет у него ничего, кроме того, что уже дал.
Она шла, а по дорогам стелился огонь. Низко-низко, как туман над рекой, он ласкал её ступни, и она остужала его дорожной пылью. Её длинные чёрные волосы украшала белая ленточка, а на шее висело ожерелье из раковин аори, на шнурке из волокон бальсы. То и дело, она трогала его, не то сверяясь с внутренним компасом, не то проверяя: здесь ли оно ещё, не исчезло ли?
Она не знала, откуда у неё ожерелье, как не знала почти ничего о себе самой. Только помнила, что было оно всегда. Ещё помнила она стук захлопывающейся ставни от порыва ветра, свет метущейся свечи на потолке, и сам потолок — дощатый, скрипучий, как и весь дом, из которого она вышла в путь этим утром.
Когда солнце стало припекать так, что даже пыль дорог не могла остужать огонь, она решила отдохнуть под деревом. Прилегла на траву, загляделась на крону небес, да так и уснула. Она спала и ей снился дождь. Странно, ведь она никогда не встречала дождя, и не знала, что он такое. Дождь делал листву блестящей и мокрой, и менял запах земли на другой, незнакомый, тревожный и свежий. Потом дождь прекратился, от земли пошёл пар и она проснулась.
Она проснулась, потянула упругое тело и почувствовала перемену: тело было её, но, одновременно, другое. Словно за время сна прошли годы, и из юной девушки она превратилась в зрелую женщину. Её грудь увеличилась, бёдра округлились, а руки — её хрупкие девичьи руки, — наполнились весом и жаром, и ещё чем-то, сродни уменью вспоминать будущее, лишь прикасаясь пальцами к вещам, а может, просто думая о них.
Она встала и пошла дальше, ощутив, как изменилась её походка и как по-иному ступни её касались огня: теперь они словно месили густое тесто из пыли и пламени, а не порхали над ним невесомо.
В стороне от дороги, укрытый холмом и ветрами, угадывался дом или что-то, похожее на жилище, и она повернула туда. Старая женщина встречала её на пороге, глядя на неё неотрывно, словно давно ждала.
— Я…
— Знаю, знаю, можешь не говорить, ты ищешь своего ребёнка. Думаешь, он, неродившийся, у мужчины, и ты попросишь его отдать, и…
— Да…
— А потом? Знаешь ли ты, что делать потом?
— Потом? Не знаю… я об этом не думала…
— Входи в дом.
Внутри было сумрачно и пряно. С балок низкого потолка свешивались пучки цветов и растений, а на полках и на столе — баночки и горшочки, бутыли и пузырьки, горсти разноцветных камушков, кристаллы породы, кораллы, коренья…
— Попей, вот, — сказала женщина, — освежись с дороги. Она протянула ей глиняную чашку. Вода была прохладной, чуть кисловатой, а может, и не вода вовсе?
— Что, не видала ещё такого? — женщина перехватила её взгляд на всё вокруг. — У меня много чего есть. Вот клубень первоцвета, что лишь раз в семь лет исполняет желанное. Это — кровь беременной саламандры. Мука из змеиных кож на лунном свете замешанных. В этом пузырьке хранится шелест крыльев летучей мыши, а тут — запах тумана за миг до истаянья, когда настоялся тот на росе цветочного луга. Тут, вот… впрочем, не для тебя всё это. Ребёнка твоего у меня, как ты понимаешь, нет, да и быть не может. Зато, кое-что расскажу тебе, что сгодится в поисках. Слушай же.
— Правильно ты рассудила, что он у мужчины, и что мужчина тот должен будет его тебе отдать. Да только не просто оно всё свершается, и не сразу. Как найдёшь его, да признаешь, придётся тебе убедить его, что та ты, та самая и есть, что за своим от него ты ребёнком пришла, не за чьим-то. Сперва не поверит он тебе, усомнится. Но ты твёрдо на своём стой, не отступай, коли и впрямь в нём его признала. И тогда захочет мужчина поближе тебя узнать, дабы убедиться, что настоящая ты мать, не поддельная. И примется он изучать тебя всю: и разум твой, и душу, и тело: какие они из себя, снаружи и внутри, как отзываются на руки его, и на губы, дыхание и на смех.
Страница
1 из 2
1 из 2
