Я возвращался в Лисино. Серебристый Peugeot 907-й модели с размеренным урчанием глотал темную ленту асфальта, бегущую меж стройных сосен фешенебельного дачного района. Здесь почти ничего не изменилось — все тот же лес, дорогие автозаправки по обочинам и шлагбаумы с надписью «частная собственность» на уходящих вправо лесных проездах. Я с привычным безразличием отмечал про себя знакомые повороты. Сколько времени прошло? День? Десять лет? Вечность?
Добавить в моё избранное
6 мин, 14 сек 1671
Реальность неуловимо изменилась — или я воспринимал ее иначе, ведь в этом мире больше не было меня… Так человек, должно быть, возвращается во дворик своего детства, узнавая и не узнавая старое дерево, качели и футбольные ворота. В его памяти еще бьются детские, яркие образы, воспоминания о том, как он, девятилетний мальчишка, гонял футбольный мяч и лазал по деревьям вместе с соседскими парнями; но глаза ему говорят, что качели скрипят, а дерево засохло, или же что вместо старых ворот стоят теперь другие. Я был на грани той сентиментальности, с которой тридцатилетний преуспевающий бизнесмен вдруг обнаруживает в нижнем ящике стола школьные фотографии. Да, Лисино было моей школой жизни, тем самым двориком моей юности, который я буду с нежностью вспоминать до конца своей Вечности — ибо не знаю понятия «смерть» и «жизнь».
Красноватый диск солнца заигрывающе скользнул краем по верхушкам деревьев вдали. Ивняково… Синий Лес… Артемьево… Интересно, кто придумывал названия этим посёлкам? Я вспомнил, что один приятель говорил о своей даче в Синем Лесу. Я уже в который раз дал себе слово… когда-нибудь. Красивые белые особняки в стиле неоэклектики чередовались с уродливыми красно-кирпичными бункерами начала века. Мне, впрочем, не нравилось ни то, ни другое. Я прибавил скорости, руль послушно льнул к моим рукам, и на платной сверхскоростной трассе не было в этот час более ни одного автомобиля. Вечерело.
Вскоре я свернул с payante на ровно укатанную гравийную дорогу — дань памяти некогда неблагоустроенным дачным проездам. За открытым окном было удивительно тихо, ни один звук, за исключением урчания мотора, не нарушал спокойствия осеннего вечера. Мне показалось, что даже птицы умолкли. Был октябрь…
Похоже, прошло все-таки несколько лет. Парковочная пощадка была в идеальном состоянии, но меж плит на дорожке, ведущей к деревянному дому, пробивалась уже слегка увядшая трава. Дом выглядел даже не заброшенным, а опустошенным морально. Заколоченные окна показались мне неэстетичными, и диссонанс удручал.
Мнея вдруг потянуло на старое кладбище, подходившее вплотную к имению Анриетты, в миру Арины К*. Я вступил в это царство безмолвия, испытывая необъяснимое чувство огромной важности всего происходящего. Странно, но здесь, казалось, было больше жизни, чем на поляне возле старого дома. Вязы и тополя, уже обнаженные перед встречей зимы, стояли торжественно и печально, бессменные стражи последнего сна бренных тел. Гранит и мрамор за чугунными оградками был слегка укрыт накидкой из опавших листьев, как тонким ажурным покрывалом. Я медленно шел по чисто выметенной дорожке вдоль могил, разглядывая застывшие на камне изображения, не понимая сам, что именно я ищу. Часть имен была мне знакома: кто-то был моим партнером по бизнесу, кто-то делал карьеру в политике. Я почти безразлично шел мимо, руководствуясь неизвестным чутьем, и, наконец, увидел то, что искал.
Эта могила находилась в самом конце аллеи. Хрупкая трехлетняя осинка была почти не видна за красивым надгробием из черного мрамора. На нем не было портрета, зато на камне был искусно высечен берег Лисинского разлива, рогоз на переднем плане и летящая над водой одинокая птица. Надпись гласила: «Cherry J. Waste, 2052-2075. Ouvre tes ailes, va»*. Я затаил дыхание, схватившись рукой за чугунный цветок оградки. Сердце бешенно заколотилось, словно желая опровергнуть печальный факт моей кончины… Интересно, сколько лет назад? Я перевел дух. Вернулась возможность думать и даже появилось обычное для меня желание иронизировать. Я опустил взгляд ниже: только теперь я обратил внимание, что на моей могиле листья были тщательно сметены, а у подножия памятника в изящной черной вазе стояли два живых нарцисса. Живых?! Я не поверил и подошел поближе. Кто мог достать ради меня живые нарциссы в середине октября?! Похоже, они стояли несколько дней: лепестки пожухли по краям от ночного заморозка. Я выпрямился, любуясь торжеством смерти над жизнью.
Мне показалось, что я услышал тихие шаги по аллее. За секунду перед тем, как обернуться, я понял, вернее, догадался, кто это мог быть. Я не ошибся. Возле оградки стояла Леди-в-сиреневом, моя Летучая Голландка, Имрис ван Дрейен. Она ничуть не изменилась, ни одной чертой лица, как не изменилось и полное Знания и печали выражение темно-бездонных глаз. На ней было дымчато-фиолетовое осеннее пальто, ярко-алые перчатки и такая же алая шляпка с шелковой черной лентой. Здесь, во владениях угасающих осенних красок и черного мрамора, этот яркий алый цвет казался вызовом самому Мирозданию. У меня закружилась голова. Я понял, что готов променять десять тысяч жизней на возможность отказаться от того рокового решения. Она поняла: ее глаза стали еще чуть печальнее, а голова отрицательно качнулась. Нам по-прежнему не надо было слов, чтобы понять друг друга.
— Ты все-таки вернулся, Черри Уэйст, — тихо проговорила она, как всегда, не спрашивая, а констатируя данность. — Ты обрекаешь себя на вечное возвращение…
Мы снова молчали.
Красноватый диск солнца заигрывающе скользнул краем по верхушкам деревьев вдали. Ивняково… Синий Лес… Артемьево… Интересно, кто придумывал названия этим посёлкам? Я вспомнил, что один приятель говорил о своей даче в Синем Лесу. Я уже в который раз дал себе слово… когда-нибудь. Красивые белые особняки в стиле неоэклектики чередовались с уродливыми красно-кирпичными бункерами начала века. Мне, впрочем, не нравилось ни то, ни другое. Я прибавил скорости, руль послушно льнул к моим рукам, и на платной сверхскоростной трассе не было в этот час более ни одного автомобиля. Вечерело.
Вскоре я свернул с payante на ровно укатанную гравийную дорогу — дань памяти некогда неблагоустроенным дачным проездам. За открытым окном было удивительно тихо, ни один звук, за исключением урчания мотора, не нарушал спокойствия осеннего вечера. Мне показалось, что даже птицы умолкли. Был октябрь…
Похоже, прошло все-таки несколько лет. Парковочная пощадка была в идеальном состоянии, но меж плит на дорожке, ведущей к деревянному дому, пробивалась уже слегка увядшая трава. Дом выглядел даже не заброшенным, а опустошенным морально. Заколоченные окна показались мне неэстетичными, и диссонанс удручал.
Мнея вдруг потянуло на старое кладбище, подходившее вплотную к имению Анриетты, в миру Арины К*. Я вступил в это царство безмолвия, испытывая необъяснимое чувство огромной важности всего происходящего. Странно, но здесь, казалось, было больше жизни, чем на поляне возле старого дома. Вязы и тополя, уже обнаженные перед встречей зимы, стояли торжественно и печально, бессменные стражи последнего сна бренных тел. Гранит и мрамор за чугунными оградками был слегка укрыт накидкой из опавших листьев, как тонким ажурным покрывалом. Я медленно шел по чисто выметенной дорожке вдоль могил, разглядывая застывшие на камне изображения, не понимая сам, что именно я ищу. Часть имен была мне знакома: кто-то был моим партнером по бизнесу, кто-то делал карьеру в политике. Я почти безразлично шел мимо, руководствуясь неизвестным чутьем, и, наконец, увидел то, что искал.
Эта могила находилась в самом конце аллеи. Хрупкая трехлетняя осинка была почти не видна за красивым надгробием из черного мрамора. На нем не было портрета, зато на камне был искусно высечен берег Лисинского разлива, рогоз на переднем плане и летящая над водой одинокая птица. Надпись гласила: «Cherry J. Waste, 2052-2075. Ouvre tes ailes, va»*. Я затаил дыхание, схватившись рукой за чугунный цветок оградки. Сердце бешенно заколотилось, словно желая опровергнуть печальный факт моей кончины… Интересно, сколько лет назад? Я перевел дух. Вернулась возможность думать и даже появилось обычное для меня желание иронизировать. Я опустил взгляд ниже: только теперь я обратил внимание, что на моей могиле листья были тщательно сметены, а у подножия памятника в изящной черной вазе стояли два живых нарцисса. Живых?! Я не поверил и подошел поближе. Кто мог достать ради меня живые нарциссы в середине октября?! Похоже, они стояли несколько дней: лепестки пожухли по краям от ночного заморозка. Я выпрямился, любуясь торжеством смерти над жизнью.
Мне показалось, что я услышал тихие шаги по аллее. За секунду перед тем, как обернуться, я понял, вернее, догадался, кто это мог быть. Я не ошибся. Возле оградки стояла Леди-в-сиреневом, моя Летучая Голландка, Имрис ван Дрейен. Она ничуть не изменилась, ни одной чертой лица, как не изменилось и полное Знания и печали выражение темно-бездонных глаз. На ней было дымчато-фиолетовое осеннее пальто, ярко-алые перчатки и такая же алая шляпка с шелковой черной лентой. Здесь, во владениях угасающих осенних красок и черного мрамора, этот яркий алый цвет казался вызовом самому Мирозданию. У меня закружилась голова. Я понял, что готов променять десять тысяч жизней на возможность отказаться от того рокового решения. Она поняла: ее глаза стали еще чуть печальнее, а голова отрицательно качнулась. Нам по-прежнему не надо было слов, чтобы понять друг друга.
— Ты все-таки вернулся, Черри Уэйст, — тихо проговорила она, как всегда, не спрашивая, а констатируя данность. — Ты обрекаешь себя на вечное возвращение…
Мы снова молчали.
Страница
1 из 2
1 из 2
