Бабушка Феликсина сама приготовила чай. Несмотря на то, что ей на днях исполнилось сто лет отроду. Она вышла на веранду и махнула старческой рукой — позвала играющих учеников…
Добавить в моё избранное
6 мин, 35 сек 14170
Ученики были людьми самого разного возраста и цвета кожи. Приехали к ней со всего света. Одни играли на стриженой лужайке в мяч, другие бродили по лесу с фотокамерами в поисках ранних маслят, третьи качались на качелях или просто бегали за бабочками и попугаями. Они сбежались отовсюду, привлеченные сигналом мобильных устройств, и шумно расселись за столом под сводом виноградных лоз беседки.
В большом Доме Феликсины на благословенной Псковщине всем хватало комнат. Дом был устроен прямоугольным периметром, с внутренним прозрачно-крытым двориком и широкими верандами снаружи. Это был очень вместительный дом, хоть и одноэтажный.
— Кто будет разливать чай? — спародировал весельчак Трифиллий.
Бабушка чуть заметно улыбнулась. Ей было приятно, когда цитировали фильмы времен ее молодости, например, этот — «Здравствуйте, я ваша тетя». Она с полным правом могла считать себя «самой старшей из присутствующих здесь дам».
Женщины быстро расставили чашки, молочные кувшинчики и корзинки с печеньем. Феликсина заняла почетное место возле самовара. Самовар работал на солнечных батареях, но ради Феликсины его конструкцию переоборудовали так, чтобы можно было топить самовар и сосновыми шишками. Сосен вокруг росло множество.
Малюсенькая старушка шевелила тонкими руками, будто разливает по чашкам чай, но на самом деле за нее работали руки помощницы Глафиры, которая была вдвое моложе ее.
Часы пробили пять раз.
— Сегодня, дети, я расскажу вам о Камне, — проскрипел слабый голос Феликсины, — а завтра мне надо умирать. Он сказал мне.
Ученики тревожно загудели.
— Много лет назад, — прервала Бабушка их ропот, — я впервые попала в это благословенное место. Тогда он и выбрал меня. Поэтому мы здесь.
— Тебя выбрал камень? — удивился Трифиллий.
— Это тот самый, на который вы, мама, ходите сидеть? — спросили сразу несколько человек.
— Да, этот. Теперь я могу признаться вам, дети, что это за камень. В нем заключается секрет моего творчества… Это было очень давно. Однажды, когда я была еще молоденькой — мне не исполнилось и тридцати — наша группа приехала сюда, в непроходимую глушь, в экспедицию, чтобы собирать фольклорные жемчужины…
Феликсина стала рассказывать. Голос ее креп и наливался тембром по мере развития рассказа.
— Заодно мы искали брошенные строения, которые затем выкупали за небольшие деньги, и поселялись в них на лето. В этой деревне мы приобрели три домика, настоящих, с печками, вполне пригодных для жилья.
Надо вам сказать, что сейчас уже не умеют так строить. Вокруг только и слышно об экологических домах, но… Теперь здесь людно, а тогда холм был чуть заселен полуспившимися колхозниками. В нормальном состоянии находилось не больше десятка серых домишек, остальные были брошены. Время было такое… Однако, ребята, никакой дом не сравнится с бревенчатым необработанным срубом, в котором коричневый, отшлифованный скребком и голыми пятками пол из полубревен, низкий потолок, и широко вокруг белой печки. Свет из окошек стелется уютно, ласково; лампа по вечерам висит низко, над самым столом, а до крючка на потолке, на котором лампадка перед иконой, можно дотянуться. И печка широкая, с лежанкой…
У нас была черная баня, внизу, под деревней. До озера ходили далеко, все время вниз, через орешник, набирали фундука, купались. Потом мылись в бане, по-деревенски: сначала мужчины, потом женщины.
— Что такое черная баня, мама? — спросила Глафира.
— Баня по-черному? — удивилась бабушка. — Без трубы, с высоким порогом и земляным полом. Внутри от копоти все черное от сажи, поэтому приходилось лавки застилать газетами и тогда мыться, стараясь не касаться стен.
Мы выходили из бани в сумерках, когда оставленная на пороге обувь еле просматривалась. Голубые босоножки светились на прогнившем дереве, как Фаберже на темном бархате. Пахло ароматной сыростью. Сквозь изумрудную листву просвечивала недалекая лампочка, намечающая путь омытым и дышущим телам наверх по скользким доскам. Эти доски под ногами так аппетитно причмокивали, словно мы были вкусными для них.
Мы были вкусными и друг для друга. Ночи становились там особенными из-за древней, нагретой печкой духоты старой избушки. Мы чувствовали себя спрятанными в этом доме с песней сверчка, скрипом половиц под домовыми и стучащей в окно ветки рябины. От неживого и мягко-вкрадчивого этого стука сердце становилось малюсеньким, как трепыхающаяся канарейка в руке. Хотелось объединиться и стать единым целым. А рано утром я одна уходила в туман и поднималась на вершину горы, к моему Камню.
Вот тогда-то я и познакомилась с ним.
Камень, вы знаете, очень древний. Он с незапамятных времен лежит на вершине холма. Я его полюбила, потому что наблюдала, как он вбирает дневное тепло и как отдает его в сумерках. Летней ночью он всегда теплый, особенно по вечерам, к тому же напоминает ложе: сделан как раз по моему росту.
В большом Доме Феликсины на благословенной Псковщине всем хватало комнат. Дом был устроен прямоугольным периметром, с внутренним прозрачно-крытым двориком и широкими верандами снаружи. Это был очень вместительный дом, хоть и одноэтажный.
— Кто будет разливать чай? — спародировал весельчак Трифиллий.
Бабушка чуть заметно улыбнулась. Ей было приятно, когда цитировали фильмы времен ее молодости, например, этот — «Здравствуйте, я ваша тетя». Она с полным правом могла считать себя «самой старшей из присутствующих здесь дам».
Женщины быстро расставили чашки, молочные кувшинчики и корзинки с печеньем. Феликсина заняла почетное место возле самовара. Самовар работал на солнечных батареях, но ради Феликсины его конструкцию переоборудовали так, чтобы можно было топить самовар и сосновыми шишками. Сосен вокруг росло множество.
Малюсенькая старушка шевелила тонкими руками, будто разливает по чашкам чай, но на самом деле за нее работали руки помощницы Глафиры, которая была вдвое моложе ее.
Часы пробили пять раз.
— Сегодня, дети, я расскажу вам о Камне, — проскрипел слабый голос Феликсины, — а завтра мне надо умирать. Он сказал мне.
Ученики тревожно загудели.
— Много лет назад, — прервала Бабушка их ропот, — я впервые попала в это благословенное место. Тогда он и выбрал меня. Поэтому мы здесь.
— Тебя выбрал камень? — удивился Трифиллий.
— Это тот самый, на который вы, мама, ходите сидеть? — спросили сразу несколько человек.
— Да, этот. Теперь я могу признаться вам, дети, что это за камень. В нем заключается секрет моего творчества… Это было очень давно. Однажды, когда я была еще молоденькой — мне не исполнилось и тридцати — наша группа приехала сюда, в непроходимую глушь, в экспедицию, чтобы собирать фольклорные жемчужины…
Феликсина стала рассказывать. Голос ее креп и наливался тембром по мере развития рассказа.
— Заодно мы искали брошенные строения, которые затем выкупали за небольшие деньги, и поселялись в них на лето. В этой деревне мы приобрели три домика, настоящих, с печками, вполне пригодных для жилья.
Надо вам сказать, что сейчас уже не умеют так строить. Вокруг только и слышно об экологических домах, но… Теперь здесь людно, а тогда холм был чуть заселен полуспившимися колхозниками. В нормальном состоянии находилось не больше десятка серых домишек, остальные были брошены. Время было такое… Однако, ребята, никакой дом не сравнится с бревенчатым необработанным срубом, в котором коричневый, отшлифованный скребком и голыми пятками пол из полубревен, низкий потолок, и широко вокруг белой печки. Свет из окошек стелется уютно, ласково; лампа по вечерам висит низко, над самым столом, а до крючка на потолке, на котором лампадка перед иконой, можно дотянуться. И печка широкая, с лежанкой…
У нас была черная баня, внизу, под деревней. До озера ходили далеко, все время вниз, через орешник, набирали фундука, купались. Потом мылись в бане, по-деревенски: сначала мужчины, потом женщины.
— Что такое черная баня, мама? — спросила Глафира.
— Баня по-черному? — удивилась бабушка. — Без трубы, с высоким порогом и земляным полом. Внутри от копоти все черное от сажи, поэтому приходилось лавки застилать газетами и тогда мыться, стараясь не касаться стен.
Мы выходили из бани в сумерках, когда оставленная на пороге обувь еле просматривалась. Голубые босоножки светились на прогнившем дереве, как Фаберже на темном бархате. Пахло ароматной сыростью. Сквозь изумрудную листву просвечивала недалекая лампочка, намечающая путь омытым и дышущим телам наверх по скользким доскам. Эти доски под ногами так аппетитно причмокивали, словно мы были вкусными для них.
Мы были вкусными и друг для друга. Ночи становились там особенными из-за древней, нагретой печкой духоты старой избушки. Мы чувствовали себя спрятанными в этом доме с песней сверчка, скрипом половиц под домовыми и стучащей в окно ветки рябины. От неживого и мягко-вкрадчивого этого стука сердце становилось малюсеньким, как трепыхающаяся канарейка в руке. Хотелось объединиться и стать единым целым. А рано утром я одна уходила в туман и поднималась на вершину горы, к моему Камню.
Вот тогда-то я и познакомилась с ним.
Камень, вы знаете, очень древний. Он с незапамятных времен лежит на вершине холма. Я его полюбила, потому что наблюдала, как он вбирает дневное тепло и как отдает его в сумерках. Летней ночью он всегда теплый, особенно по вечерам, к тому же напоминает ложе: сделан как раз по моему росту.
Страница
1 из 2
1 из 2
