Сколько себя помню, деревенские парни сторонились меня. И недаром: доброй половине из них я еще в детстве перецарапала носы и понаставила шишек. Что поделать — уж такой уродилась. Все сестренку защищала: хоть и были мы с лица одинаковы, точно две росинки, но перепутать нас было мудрено — меня за вспыльчивый нрав даже Крапивой прозвали, а сестрица застенчивой росла, робкой.
Добавить в моё избранное
7 мин, 7 сек 5536
Двое нас было у отца, и в обеих он души не чаял. Братьев же нам Боги не дали, потому как бедная наша матушка, уже вторично будучи на сносях, не смогла разрешиться и после тяжких мучений скончалась. У отца за ночь появилась седина на висках. А нам с Зарьянкой тогда едва по четыре года миновало.
Не единожды потом советовали отцу соседи привести в дом другую женщину — мол, в хозяйстве бабья рука завсегда нужна, да и за двумя девчонками сопливыми какой-никакой уход, — но нет, не пожелал батюшка, чтобы дочерей его мачеха растила. И правильно сделал. По дому мы с сестрой и сами ладно управлялись — дело нехитрое. А я, мало того, с ранних лет к отцу в кузню зачастила, то и дело хваталась ему помогать, в чем силенок доставало. Он попервости только ухмылялся, а потом ничего, привык — да так, что уж и работа у него не спорилась без моей-то подмоги. Так и вышло, что я стала отцу вроде как вместо сына. Да мне и самой куда занятнее было не щи варить да козу доить, а раздувать горн или делать из бронзы отливки. А Зарьянка — та все больше домовничала, к нам в кузню носа не совала.
Жить бы нам и жить себе припеваючи, да, видать, беда не дремала — часа своего выжидала. Как-то весенней порою пошла наша Зарьянка по воду да и провалилась под лед. И людей, на беду, поблизости не случилось — вот и пробарахталась она, горемычная, в ледяной воде, пока сама кое-как не выбралась. Да, видать, застудилась сильно. Пять дней в бреду прометалась… И не стало у меня сестры. Отец тогда совсем поседел, а я… Одиннадцать лет жили мы с сестрицей бок о бок, в дружбе да любви, и не было у меня никого родней и ближе. Ушла Зарьянка из жизни — и будто половину души моей забрала с собой в могилу.
Немного осталось мне в память о сестре. И самым дорогим стало для меня ее серебряное зеркальце — очень уж любила Зарьянка в него смотреться, никогда с ним не расставалась. И сперва хотела я это зеркальце в могилу ей положить, да что-то меня остановило — взяла и отдала ей вместо зеркала свое витое обручье. А потом, когда уже Зарьянку схоронили, поняла я вдруг, что меня удержало: гляжу в зеркальце, а оттуда словно сестра смотрит — живая, зареванная… С той поры и повелось у меня: как выпадет свободное времечко, заберусь куда-нибудь в уголок, вытащу зеркальце, а в нем — Зарьянка. Вот и болтаю с ней, как с живой, о нашем с батюшкой житье-бытье рассказываю, а она слушает себе молча, только головой изредка кивает. Я понимала, конечно, что сама себе все выдумываю — с собственным отражением воркую, но поделать с собой ничего не могла. Да и не хотела.
Так прошло лет пять. Я вымахала во взрослую и даже довольно ладную деваху. А уж отец — тот вообще говорил, что теперь, мол, я у него настоящая красавица. Только вот женихов что-то пока было не видать. Побаивались, небось. И то сказать: девка-кузнец — где это видано? Отец тоже нет-нет да и примется уговаривать, чтобы бросила я баловаться кузнечным ремеслом да занялась уже наконец чем-нибудь бабьим — рукоделием, что ли… А то, мол, так и будут парни наш дом за версту обходить. А мне что? Меня и саму, по совести сказать, никто из наших, деревенских, не прельщал — и в кого только уродилась такая?
Зато Зарьянка мне однажды призналась: страсть как мечтает по жениху! Я раз проснулась среди ночи — а она не спит, тихонько слезы горькие утирает. Известное дело: где ж ей, горемычной, жениха-то сыскать, когда она по ту сторону зеркала сидит безвылазно?
Думала я, думала — и придумала. Говорю как-то ей:
— А что, Зарьянка, если попробую я тебе все-таки жениха привести?
Она ресницами так и захлопала.
— Ну и что с него проку? — говорит. — Мне ведь в ваш мир хода нет. Смотреть, что ли, на него прикажешь?
Но я знай на своем стою.
— Нет, ты посуди, — говорю. — Я ему зеркало твое под нос суну — он там у тебя и отразится. Ты тогда хватай его поскорее, а дальше уж — дело известное.
Говорю так, а саму завидки берут: я-то ведь тоже ни разу с парнями не целовалась, а уж чего там дальше идет, после поцелуев, — так это я вообще донельзя смутно себе представляла.
Зарьянке затея моя по душе пришлась. Попытка не пытка, чего уж там.
Вот и стала я подыскивать для сестрицы подходящую пару.
А той порой как раз макушка лета близилась. Как водится, с ночными гуляниями — с кострами, песнями да плясками… Парни в такие ночки ох как любят девок целовать да теребить! Ко мне, само собой, доселе никто даже подходить не осмеливался — ну, да это дело поправимое. На что не решишься ради сестры родимой!
Вот кончился самый длинный день в году. Зажглись на берегу костры, стали девки да парни хороводы водить, через огонь прыгать, друг за дружкой гоняться… А я хожу меж ними да высматриваю: кого бы умыкнуть? Тут смотрю: вышел из круга парень, побрел в сторонку, на бревнышко сел, голову повесил. Подхожу поближе.
— Ты чего это, Тихохват, пригорюнился? — спрашиваю.
Не единожды потом советовали отцу соседи привести в дом другую женщину — мол, в хозяйстве бабья рука завсегда нужна, да и за двумя девчонками сопливыми какой-никакой уход, — но нет, не пожелал батюшка, чтобы дочерей его мачеха растила. И правильно сделал. По дому мы с сестрой и сами ладно управлялись — дело нехитрое. А я, мало того, с ранних лет к отцу в кузню зачастила, то и дело хваталась ему помогать, в чем силенок доставало. Он попервости только ухмылялся, а потом ничего, привык — да так, что уж и работа у него не спорилась без моей-то подмоги. Так и вышло, что я стала отцу вроде как вместо сына. Да мне и самой куда занятнее было не щи варить да козу доить, а раздувать горн или делать из бронзы отливки. А Зарьянка — та все больше домовничала, к нам в кузню носа не совала.
Жить бы нам и жить себе припеваючи, да, видать, беда не дремала — часа своего выжидала. Как-то весенней порою пошла наша Зарьянка по воду да и провалилась под лед. И людей, на беду, поблизости не случилось — вот и пробарахталась она, горемычная, в ледяной воде, пока сама кое-как не выбралась. Да, видать, застудилась сильно. Пять дней в бреду прометалась… И не стало у меня сестры. Отец тогда совсем поседел, а я… Одиннадцать лет жили мы с сестрицей бок о бок, в дружбе да любви, и не было у меня никого родней и ближе. Ушла Зарьянка из жизни — и будто половину души моей забрала с собой в могилу.
Немного осталось мне в память о сестре. И самым дорогим стало для меня ее серебряное зеркальце — очень уж любила Зарьянка в него смотреться, никогда с ним не расставалась. И сперва хотела я это зеркальце в могилу ей положить, да что-то меня остановило — взяла и отдала ей вместо зеркала свое витое обручье. А потом, когда уже Зарьянку схоронили, поняла я вдруг, что меня удержало: гляжу в зеркальце, а оттуда словно сестра смотрит — живая, зареванная… С той поры и повелось у меня: как выпадет свободное времечко, заберусь куда-нибудь в уголок, вытащу зеркальце, а в нем — Зарьянка. Вот и болтаю с ней, как с живой, о нашем с батюшкой житье-бытье рассказываю, а она слушает себе молча, только головой изредка кивает. Я понимала, конечно, что сама себе все выдумываю — с собственным отражением воркую, но поделать с собой ничего не могла. Да и не хотела.
Так прошло лет пять. Я вымахала во взрослую и даже довольно ладную деваху. А уж отец — тот вообще говорил, что теперь, мол, я у него настоящая красавица. Только вот женихов что-то пока было не видать. Побаивались, небось. И то сказать: девка-кузнец — где это видано? Отец тоже нет-нет да и примется уговаривать, чтобы бросила я баловаться кузнечным ремеслом да занялась уже наконец чем-нибудь бабьим — рукоделием, что ли… А то, мол, так и будут парни наш дом за версту обходить. А мне что? Меня и саму, по совести сказать, никто из наших, деревенских, не прельщал — и в кого только уродилась такая?
Зато Зарьянка мне однажды призналась: страсть как мечтает по жениху! Я раз проснулась среди ночи — а она не спит, тихонько слезы горькие утирает. Известное дело: где ж ей, горемычной, жениха-то сыскать, когда она по ту сторону зеркала сидит безвылазно?
Думала я, думала — и придумала. Говорю как-то ей:
— А что, Зарьянка, если попробую я тебе все-таки жениха привести?
Она ресницами так и захлопала.
— Ну и что с него проку? — говорит. — Мне ведь в ваш мир хода нет. Смотреть, что ли, на него прикажешь?
Но я знай на своем стою.
— Нет, ты посуди, — говорю. — Я ему зеркало твое под нос суну — он там у тебя и отразится. Ты тогда хватай его поскорее, а дальше уж — дело известное.
Говорю так, а саму завидки берут: я-то ведь тоже ни разу с парнями не целовалась, а уж чего там дальше идет, после поцелуев, — так это я вообще донельзя смутно себе представляла.
Зарьянке затея моя по душе пришлась. Попытка не пытка, чего уж там.
Вот и стала я подыскивать для сестрицы подходящую пару.
А той порой как раз макушка лета близилась. Как водится, с ночными гуляниями — с кострами, песнями да плясками… Парни в такие ночки ох как любят девок целовать да теребить! Ко мне, само собой, доселе никто даже подходить не осмеливался — ну, да это дело поправимое. На что не решишься ради сестры родимой!
Вот кончился самый длинный день в году. Зажглись на берегу костры, стали девки да парни хороводы водить, через огонь прыгать, друг за дружкой гоняться… А я хожу меж ними да высматриваю: кого бы умыкнуть? Тут смотрю: вышел из круга парень, побрел в сторонку, на бревнышко сел, голову повесил. Подхожу поближе.
— Ты чего это, Тихохват, пригорюнился? — спрашиваю.
Страница
1 из 2
1 из 2
