Желание писать явилось лет в семь-восемь, жарким летом, после очередного, раскалённого сверх всякой меры дня, когда оказался стоящим в угловой комнате рядом с комодом, на котором постоянно живут лишь две голубые пластмассовые шкатулки да узкая и очень тяжёлая голубая ваза: летом в неё ставили гладиолусы, зимой — искусственные розы…
Добавить в моё избранное
6 мин, 6 сек 18644
Комод высоковат для того, чтобы пользоваться им в качестве письменного стола, однако близ края заметил взрослую авторучку, которую никогда прежде не трогал, а рядом стопку чистых билетов общества мичуринцев-садоводов, что и решило дело.
Жёлтый вечерний свет ещё струился по комнате, захлестывал её волнами, проникая с улицы в окно, переливался через горшки с фиалками, легко пронзая тюлевые шторы тоненькими многочисленными струйками, после чего вновь соединяясь в целостный непрерывный поток, заполняющий внутреннее пространство медленно и неотвратимо.
Особенный свет, наполнявший комнату в те минуты, появлялся и прежде, хотя не слишком часто. Случалось явление после раскалённого дня, проведённого в беготне на улице, ближе к вечеру, когда жар над городом не только не уменьшается, как следовало бы ожидать, но делается нестерпимым, происходя уже со всех сторон: от горячего песка, расплавленного асфальта, чуть ли не дымящихся заборов, стен и крыш домов. При сём возникает неприятное ощущение, что находишься внутри громадной печной духовки, лишённой воздуха.
И вот стоит, убегая от этого пекла заскочить в дальнюю комнату квартиры, куда солнце не доносит своих лучей, так быстро, что голову на затылке всё ещё обжигают собственные горячие, коротко стриженые волосы, то сразу начинаешь видеть свет желтоватым, вливающимся снаружи. Даже отдельные его волны становятся различимыми, когда рельефно огибают предметы, а изображение при этом слегка кривится и делается меньше, чем есть на самом деле. Свет льётся в окна медленной прозрачной жидкостью, подобный жёлтому липовому меду, стекающему струей с куска белого хлеба.
Очередная волна опускается с подоконника на диванный валик, захватывает его плавно в свои объятия, часть сбегает вниз к стене, а прочее легко поглощает весь громадный диван, отчего обожжённому солнцем ребенку хочется броситься на приятно холодящую, тугую поверхность, закрыть глаза в этой чудесной прохладе, да побыстрее остыть. Желтизна действует странно, при виде её глаза сами собой закрываются, голова тяжелеет, он валится с ног, и тотчас бурное дыхание стихает. Местная атмосфера содержит в себе столько кислорода, что легким нет нужды вдыхать много воздуха, можно чуть-чуть, неслышно дышать и вполне достаточно.
Прикрыв веки, чувствуя спасительное охлаждение тела, мгновенно переносится в голубоватый, рассеянный свет, падавший отвесно сверху из круглой, высоко расположенной дырки, будто только что плавно съехал на бадье в пересохший глубокий колодец. Здесь не очень темно, мглисто, пустынно, чувствуешь себя находящимся в светлом круге, различая под ногами гладкий мраморный пол бело-коричневых оттенков, который совершенно не обрадовал в данный момент и ни сколько не заинтересовал, потому что сразу сделалось так страшно, как не было никогда прежде. Одно совершенно ясно — в ближайшие несколько минут предстоит умереть ужасающей смертью, и уже невозможно что-либо изменить, предотвратить, и слишком поздно думать о спасении.
Да, смерть будет ужасной. Жить осталось чуть-чуть, защитить некому, стою посередь огромного зала, такого большого, что стены теряются где-то во мраке, их почти не видно, безумно уставившись на мраморный пол, в самый центр залы, из которого выходит восемь стрел во все стороны, испытывая тошнотворное головокружение. А снаружи шумит, бьётся о стены гневная, ненавидящая толпа. До сознания доходит наконец, что тяжеленный парадный наряд для того сейчас и надет, чтобы принять смерть как подобает, достойно. Молиться о спасении в последние мгновения не получается, страх тела перед грядущим растерзанием слишком велик, полностью затмевая рассудок, груз сверкающих одеяний наследственным греховным бременем придавливает плечи, тяжело устоять на одном месте, ждать, хранить равновесие и не рухнуть в обморок.
Расположенные за спиной ворота заперты изнутри, но с каждым мгновением чувствуется, как они всё сильнее прогибаются под напором толпы, трещат. Взгляд скачет к верхнему отверстию, через которое виден круглый кусочек неба: как хочется взлететь и унестись в него птицей! С гибельным треском врата распахиваются, в одно короткое мгновение чёрная людская масса захлёстывает кольцом: безжалостные пальцы ухватили волосы, впились в глаза, вонзились в рот, раздирают на части, яростный гул ненависти…
В страшный миг собственной смерти вскочил с дивана, озираясь вокруг уже вроде бы выдавленными глазами, находя взамен воплей и смертной боли — тишину, покой, одиночество и не веря ничему этому. Ужас сдавил сердце, не позволяя вздохнуть: ведь только что его разорвали на части обезумевшие люди, только что… только что… только что! Не верится ни тишине, ни удивительному вечернему жёлтому свету, по-прежнему льющемуся из окон, ни себе — живому. Ничего вокруг, кроме множества растопыренных чёрных пальцев, которые тянутся, тянутся, бесконечно приближаясь. Он существует в нескончаемой агонии ужаса, не в состоянии от неё избавиться.
Жёлтый вечерний свет ещё струился по комнате, захлестывал её волнами, проникая с улицы в окно, переливался через горшки с фиалками, легко пронзая тюлевые шторы тоненькими многочисленными струйками, после чего вновь соединяясь в целостный непрерывный поток, заполняющий внутреннее пространство медленно и неотвратимо.
Особенный свет, наполнявший комнату в те минуты, появлялся и прежде, хотя не слишком часто. Случалось явление после раскалённого дня, проведённого в беготне на улице, ближе к вечеру, когда жар над городом не только не уменьшается, как следовало бы ожидать, но делается нестерпимым, происходя уже со всех сторон: от горячего песка, расплавленного асфальта, чуть ли не дымящихся заборов, стен и крыш домов. При сём возникает неприятное ощущение, что находишься внутри громадной печной духовки, лишённой воздуха.
И вот стоит, убегая от этого пекла заскочить в дальнюю комнату квартиры, куда солнце не доносит своих лучей, так быстро, что голову на затылке всё ещё обжигают собственные горячие, коротко стриженые волосы, то сразу начинаешь видеть свет желтоватым, вливающимся снаружи. Даже отдельные его волны становятся различимыми, когда рельефно огибают предметы, а изображение при этом слегка кривится и делается меньше, чем есть на самом деле. Свет льётся в окна медленной прозрачной жидкостью, подобный жёлтому липовому меду, стекающему струей с куска белого хлеба.
Очередная волна опускается с подоконника на диванный валик, захватывает его плавно в свои объятия, часть сбегает вниз к стене, а прочее легко поглощает весь громадный диван, отчего обожжённому солнцем ребенку хочется броситься на приятно холодящую, тугую поверхность, закрыть глаза в этой чудесной прохладе, да побыстрее остыть. Желтизна действует странно, при виде её глаза сами собой закрываются, голова тяжелеет, он валится с ног, и тотчас бурное дыхание стихает. Местная атмосфера содержит в себе столько кислорода, что легким нет нужды вдыхать много воздуха, можно чуть-чуть, неслышно дышать и вполне достаточно.
Прикрыв веки, чувствуя спасительное охлаждение тела, мгновенно переносится в голубоватый, рассеянный свет, падавший отвесно сверху из круглой, высоко расположенной дырки, будто только что плавно съехал на бадье в пересохший глубокий колодец. Здесь не очень темно, мглисто, пустынно, чувствуешь себя находящимся в светлом круге, различая под ногами гладкий мраморный пол бело-коричневых оттенков, который совершенно не обрадовал в данный момент и ни сколько не заинтересовал, потому что сразу сделалось так страшно, как не было никогда прежде. Одно совершенно ясно — в ближайшие несколько минут предстоит умереть ужасающей смертью, и уже невозможно что-либо изменить, предотвратить, и слишком поздно думать о спасении.
Да, смерть будет ужасной. Жить осталось чуть-чуть, защитить некому, стою посередь огромного зала, такого большого, что стены теряются где-то во мраке, их почти не видно, безумно уставившись на мраморный пол, в самый центр залы, из которого выходит восемь стрел во все стороны, испытывая тошнотворное головокружение. А снаружи шумит, бьётся о стены гневная, ненавидящая толпа. До сознания доходит наконец, что тяжеленный парадный наряд для того сейчас и надет, чтобы принять смерть как подобает, достойно. Молиться о спасении в последние мгновения не получается, страх тела перед грядущим растерзанием слишком велик, полностью затмевая рассудок, груз сверкающих одеяний наследственным греховным бременем придавливает плечи, тяжело устоять на одном месте, ждать, хранить равновесие и не рухнуть в обморок.
Расположенные за спиной ворота заперты изнутри, но с каждым мгновением чувствуется, как они всё сильнее прогибаются под напором толпы, трещат. Взгляд скачет к верхнему отверстию, через которое виден круглый кусочек неба: как хочется взлететь и унестись в него птицей! С гибельным треском врата распахиваются, в одно короткое мгновение чёрная людская масса захлёстывает кольцом: безжалостные пальцы ухватили волосы, впились в глаза, вонзились в рот, раздирают на части, яростный гул ненависти…
В страшный миг собственной смерти вскочил с дивана, озираясь вокруг уже вроде бы выдавленными глазами, находя взамен воплей и смертной боли — тишину, покой, одиночество и не веря ничему этому. Ужас сдавил сердце, не позволяя вздохнуть: ведь только что его разорвали на части обезумевшие люди, только что… только что… только что! Не верится ни тишине, ни удивительному вечернему жёлтому свету, по-прежнему льющемуся из окон, ни себе — живому. Ничего вокруг, кроме множества растопыренных чёрных пальцев, которые тянутся, тянутся, бесконечно приближаясь. Он существует в нескончаемой агонии ужаса, не в состоянии от неё избавиться.
Страница
1 из 2
1 из 2
