Проба пера

А если не избавится, то умрёт и здесь, в тишине, покое, так необъятно чувство воплощенной внутри смерти. Близ края комода заметил взрослую авторучку, встал на цыпочки, открыл пустой билет общества садоводов-мичуринцев и коряво вывел первые слова, которые сам не смог бы понять, коли вздумал, прочесть: «Они меня сейчас убили»…, а лишь только написал, разразился бурными рыданиями, но ручку не бросил. Напротив, будто кто внутри настоятельно требовал рассказать всю правду до последнего мига, поэтому плакал и писал, писал, писал. Очень быстро заполнил крупными буквами весь билет, сунул его в щелочку между стеной и комодом. Взял другой, и продолжая заливать странички чернилами вперемешку со слезами, исполнил его своим внутренним смертным ужасом, затем скинул во след первому.

Неизвестно, сколько билетов было исчеркано, пока вдруг не ощутил, что внутреннее смертное онемение отпустило сердце и оно забилось снова. Прилёг на диван, заснул второй раз. Когда проснулся — ничего не помнил.

Об испорченных документах его спросили через несколько месяцев, когда комод отодвигали от стены при побелке и нашли их там — высохшие, с распущенными во все стороны, как крылья чучельных птичек, желтыми страницами, будто свет вечернего заката окрасил их навсегда.

— Зачем ты испортил билеты?

Он смотрел на ужасные свои каракули, не смог разобрать ни слова, и… ничего не вспомнил.

— Не знаю.

И потом, кстати, частенько хотелось что-нибудь написать. Желательно, не из учебника предложение, а самому выдумывать непонятно что. Сидел, грыз ручку, вспоминая это что-то, изображая буквенным способом события, людей. Когда писал, обязательно приходил в излишнее волнение, ощущая несвойственный обычному состоянию подъём, до слез дело не раз доходило, про какую-нибудь скворушку весеннюю пишет, про жалкую былинку ли высохшую, а расплачется непонятно от чего, ей богу, а так же, когда впоследствии перечитывая написанное давным-давно, спустя год или два, то же самое настроение вдруг и наплывёт.

В шестом классе, перед началом учебного года приобрёл в магазине пачку новых учебников и среди прочих книг географию. Придя домой, взялся смотреть: что за наука такая в этом году предстоит? Открыл и буквально на первой странице был сражён неимоверным, потусторонним ужасом. Бросил на пол, словно не учебник в руках, но холодный гад ползучий в руках оказался. Следом сам себе подивился: ведь ничего страшного на внутренней стороне обложке нарисовано не было. Обычный компас. Ну, не вполне обычный, конечно, в обычном одна стрелка с двумя разноцветными концами — синим и красным, а тут две стрелки большие, крестом пересекаясь, указывают четыре стороны света, а меж ними ещё две поменьше, для обозначения промежуточных курсов, юго-запада, к примеру, или северо-востока.

Когда привык, даже смешно делалось, а сна так и не вспомнил.

Позже это случилось, через много лет. Приехал однажды в командировку в другой город на завод, по делам зашел в сборочный цех — согласовать некоторые вопросы. Цех являл собою просторный высоченный ангар с огромными воротами, ибо конструкции, в нём создававшиеся, имели гигантские размеры. Стояли, разговаривали с местным знакомым инженером не на производственную тему, так что-то просто смеялись, и вдруг резко, без всякой паузы испытал ужасающую, беспредельную смертную тоску от того только, что ворота за спиной затряслись скрежеща, и поехали отворяться. Сразу вспомнилось, ударило, потрясло: и пустой храм, и хлынувшая в него тёмная, безликая, разъярённая толпа, и последнее из виденного: знаки сторон света на мраморном полу, стоя на котором, прямясь из последних сил, обмерла неизвестная.