Расхлябанная дверь отворяется и грохает об стену. Парень в лёгкой кремовой куртке направляется к раковине, не обращая внимания ни на дверь, ни на Лиду, которая терпеливо ждёт его ухода. А и вправду, думается ей, смотреть-то не на что. Зеленый халатик, резиновые перчатки, швабра, ведро и банка хлорки. Она существует для того, чтобы убирать за ними дерьмо. Даже не так: как-то получается, что она всё дерьмо и производит, потому что суки в дорогих шмотках для этого слишком цивилизованны.
Добавить в моё избранное
6 мин, 31 сек 17873
Тип в куртке удостаивает её ухмылочкой, прежде чем выйти. Ещё раз стукает дверь, и Лида остаётся одна. Она закрывается на ключ (кому надо, тот потерпит), набирает воды в ведро и проходит в туалет.
Пять кабинок в женской комнате, столько же плюс три писсуара здесь. Итого тринадцать мест, где любой посетитель может делать всё, что душе угодно. Хотя какой там душе.
К запаху она почти привыкла. Правда, у женщин пахнет едче, в носу свербит… Стены выкрашены в буро-зеленый цвет, и это давит куда сильнее: чувство такое, будто ты в чьём-то кишечнике. Краска за годы облупилась, повсюду расцвели рисунки и каракули — в основном ругательства и похабные предложения, многие с номерами телефонов. Свет почти не проходит сквозь оконца под потолком, от веку не мытые.
Но хуже всего мухи. В разгар лета они повсюду: ползают по стенам, потолку, без конца жужжат в зловонном воздухе, лезут в нос и уши. Если мысли о том, что оставляют их лапки у неё на коже, слишком беспокоят, Лида пробует отключать воображение. Иной раз помогает, но остаётся ещё память. У неё до сих пор стоит перед глазами то, что она нашла в одной из кабинок, начиная как-то смену.
Ржавые потёки на псевдофарфоре. Желтоватая вода, текущая тонкой струйкой в забитую дерьмом раковину. Потом на пол. И белые личинки, копошащиеся в коричневой массе. Они извиваются, сплетаются между собой, оставляют в дерьме бороздки. Их, кажется, можно услышать — тихое хлюпанье, с которым скользкая плоть прокладывает себе дорогу в единственном мире, какой она знает.
Лида приваливается к стене, сдерживая тошноту. Выделений человеческого тела здесь и так хватает. Ни к чему что-то к ним добавлять.
Она видела личинок и после. Жалобы на других уборщиц не помогали: те списывали всё на часовой интервал между сменами. И Лида, против воли, верила им. Крошечная извращенная жизнь вполне могла возникнуть за считанные минуты в отходах иной жизни. Жизни высокоорганизованной и наделённой интеллектом, но обреченной испражняться раз в сутки.
В трех шагах отсюда — бутики, кафе, музеи. Центральная улица города. Но за аркой в тихом дворике, как разбухший чирей у улицы под мышкой, смердит общественный туалет.
Лида вздыхает и приступает к делу. Все кабинки закрыты, словно коробочки с подарками: в каждой ждёт сюрприз.
Открыв первую, она выругивается. Этого ещё не хватало…
На потрескавшейся краске блестят беловатые капли. Ещё несколько на металлической перегородке. Мутная жидкость медленно стекает к полу, оставляя влажный след.
Лида готова простить всех, кроме этих. Человек вынужден испускать кал и мочу, такова его природа. Но трахаться можно и дома. Дрочить тем более.
Она часто находила сперму, в обоих туалетах: в кабинках, унитазах, использованных презервативах. А однажды ей не повезло увидеть, как молочный сгусток сполз по пожелтевшему ободку и упал на жирную, счастливую в своем дерьме личинку. Тогда Лиду вырвало. В этот же день она попыталась уйти с работы, но не получилось. Везде одни отказы. Будто зловоние сортира пропитало её насквозь, и люди его чуяли.
Стирая дрянь тряпкой, Лида думает, что тот хмырь в куртке всё сделал специально. Хотел унизить её, указать женщине на место. Он зашёл сюда, нагадил — и двинулся дальше, такой же чистенький, как и был. Но не учёл, что безымянная страшненькая уборщица может узнать его на улице и ткнуть в рожу этой самой тряпкой. Так она и поступит…
Лида моёт и трёт, скребёт и сыплет хлорку, вся уйдя в мысли о мести. Вдруг раздаётся звук: снизу что-то чавкнуло. Она вздрагивает и смотрит за унитаз.
Трубы давно проржавели: краски на них не сохранилось и пятнышка. Из их внутренностей постоянно доносится какое-то бульканье, скрип, скрежет. Вот-вот прорвутся. Лида втайне мечтает об этом, но не хочет, чтобы всё случилось в её смену. Хватит с неё ответственности.
Снова чавкнуло, теперь уже во второй кабинке. Снова. Снова. Звук удаляется в сторону женской комнаты. Не иначе воздушная пробка или ещё что. Тогда ждать осталось недолго: может, систему разнесёт уже сегодня. Движения Лиды ускоряются, на всякий случай.
За стеной хлопает дверь, цокают по плитке каблучки. А эту как сюда занесло, думается Лиде. Этим воздушным созданиям положено облегчаться в туалетах ресторанов и торговых центров. Не дай бог ещё коснутся задницей унитаза или её, уродину, увидят.
Мой и три, скреби и сыпь…
Когда раздаётся первый крик, она от неожиданности дёргается и ударяется головой о перегородку. Крик повторяется с новой силой. И переходит в пронзительный высокий вой, который не прерывается ни на секунду, пока Лида поднимается с пола, бежит к выходу, возится с замком, несётся вокруг постройки к двери женского туалета, открывает её и испуганно озирается. Лишь тогда он затихает.
Те же грязные стены, пёстрая плитка на полу, ржавые кабинки. Все дверцы распахнуты — кроме крайней, из-под которой расползается лужа тёмной жидкости.
Пять кабинок в женской комнате, столько же плюс три писсуара здесь. Итого тринадцать мест, где любой посетитель может делать всё, что душе угодно. Хотя какой там душе.
К запаху она почти привыкла. Правда, у женщин пахнет едче, в носу свербит… Стены выкрашены в буро-зеленый цвет, и это давит куда сильнее: чувство такое, будто ты в чьём-то кишечнике. Краска за годы облупилась, повсюду расцвели рисунки и каракули — в основном ругательства и похабные предложения, многие с номерами телефонов. Свет почти не проходит сквозь оконца под потолком, от веку не мытые.
Но хуже всего мухи. В разгар лета они повсюду: ползают по стенам, потолку, без конца жужжат в зловонном воздухе, лезут в нос и уши. Если мысли о том, что оставляют их лапки у неё на коже, слишком беспокоят, Лида пробует отключать воображение. Иной раз помогает, но остаётся ещё память. У неё до сих пор стоит перед глазами то, что она нашла в одной из кабинок, начиная как-то смену.
Ржавые потёки на псевдофарфоре. Желтоватая вода, текущая тонкой струйкой в забитую дерьмом раковину. Потом на пол. И белые личинки, копошащиеся в коричневой массе. Они извиваются, сплетаются между собой, оставляют в дерьме бороздки. Их, кажется, можно услышать — тихое хлюпанье, с которым скользкая плоть прокладывает себе дорогу в единственном мире, какой она знает.
Лида приваливается к стене, сдерживая тошноту. Выделений человеческого тела здесь и так хватает. Ни к чему что-то к ним добавлять.
Она видела личинок и после. Жалобы на других уборщиц не помогали: те списывали всё на часовой интервал между сменами. И Лида, против воли, верила им. Крошечная извращенная жизнь вполне могла возникнуть за считанные минуты в отходах иной жизни. Жизни высокоорганизованной и наделённой интеллектом, но обреченной испражняться раз в сутки.
В трех шагах отсюда — бутики, кафе, музеи. Центральная улица города. Но за аркой в тихом дворике, как разбухший чирей у улицы под мышкой, смердит общественный туалет.
Лида вздыхает и приступает к делу. Все кабинки закрыты, словно коробочки с подарками: в каждой ждёт сюрприз.
Открыв первую, она выругивается. Этого ещё не хватало…
На потрескавшейся краске блестят беловатые капли. Ещё несколько на металлической перегородке. Мутная жидкость медленно стекает к полу, оставляя влажный след.
Лида готова простить всех, кроме этих. Человек вынужден испускать кал и мочу, такова его природа. Но трахаться можно и дома. Дрочить тем более.
Она часто находила сперму, в обоих туалетах: в кабинках, унитазах, использованных презервативах. А однажды ей не повезло увидеть, как молочный сгусток сполз по пожелтевшему ободку и упал на жирную, счастливую в своем дерьме личинку. Тогда Лиду вырвало. В этот же день она попыталась уйти с работы, но не получилось. Везде одни отказы. Будто зловоние сортира пропитало её насквозь, и люди его чуяли.
Стирая дрянь тряпкой, Лида думает, что тот хмырь в куртке всё сделал специально. Хотел унизить её, указать женщине на место. Он зашёл сюда, нагадил — и двинулся дальше, такой же чистенький, как и был. Но не учёл, что безымянная страшненькая уборщица может узнать его на улице и ткнуть в рожу этой самой тряпкой. Так она и поступит…
Лида моёт и трёт, скребёт и сыплет хлорку, вся уйдя в мысли о мести. Вдруг раздаётся звук: снизу что-то чавкнуло. Она вздрагивает и смотрит за унитаз.
Трубы давно проржавели: краски на них не сохранилось и пятнышка. Из их внутренностей постоянно доносится какое-то бульканье, скрип, скрежет. Вот-вот прорвутся. Лида втайне мечтает об этом, но не хочет, чтобы всё случилось в её смену. Хватит с неё ответственности.
Снова чавкнуло, теперь уже во второй кабинке. Снова. Снова. Звук удаляется в сторону женской комнаты. Не иначе воздушная пробка или ещё что. Тогда ждать осталось недолго: может, систему разнесёт уже сегодня. Движения Лиды ускоряются, на всякий случай.
За стеной хлопает дверь, цокают по плитке каблучки. А эту как сюда занесло, думается Лиде. Этим воздушным созданиям положено облегчаться в туалетах ресторанов и торговых центров. Не дай бог ещё коснутся задницей унитаза или её, уродину, увидят.
Мой и три, скреби и сыпь…
Когда раздаётся первый крик, она от неожиданности дёргается и ударяется головой о перегородку. Крик повторяется с новой силой. И переходит в пронзительный высокий вой, который не прерывается ни на секунду, пока Лида поднимается с пола, бежит к выходу, возится с замком, несётся вокруг постройки к двери женского туалета, открывает её и испуганно озирается. Лишь тогда он затихает.
Те же грязные стены, пёстрая плитка на полу, ржавые кабинки. Все дверцы распахнуты — кроме крайней, из-под которой расползается лужа тёмной жидкости.
Страница
1 из 2
1 из 2
