Страна надгробий

Это я тебя нарочно отвлекаю.

И бормочет, словно про себя:

— Омоложение, омоложение… помешались на нем знатные дамы. Словно весь возраст в коже скапливается! Нет уж, я буду не я, если каждую клетку в порядок не приведу. Шрамы, конечно, останутся, но не наизнанку же тебя выворачивать, чтобы до внутренних органов добраться!

Лицо отважного военачальника плывет в звездчатом ореоле света. Атаназиус любовно, кропотливо возвращает долг, продлевая и укрепляя мне жизнь. У Атаназиуса свои, хирургические методы, но, даже если глотать пропитанную тушью бумагу приятнее, чем ложиться под лезвия, грех жаловаться на его мастерство.

«А есть резон — пытаться отсрочить смерть? — спросил он меня накануне.

— Мы ведь последние люди на земле».

«Резон есть. Именно потому, что мы последние. Я расскажу, что надо сделать».

Усомнился ли в моем замысле Атаназиус, привыкший ланцетом и линзами постигать истоки жизни? Усомнился ли он во мне после несметных буквенных трапез, после бессчетной смены обличий? Гипноз, твердил он поначалу. Гипноз и иллюзия, оптический обман. Усомнился ли он в своих выводах, когда обнаружил, что заемные образы впитывают его старость и изнеможение, гасят случайные увечья?

— Значит, ты из этих? — хмурится Атаназиус, будто я признался в чем-то на редкость грязном или унизительном.

— Из секты книжников, которые поклоняются Заоблачному Сказочнику, якобы предопределяющему судьбы?

— Не совсем так. Мы верим, что мир — это история, обретающая рождение и возрождение в речи. А речь — гибка и текуча, и потому никакой конечной предопределенности быть не может.

— Ну, а мы-то кто тогда здесь?

— Мы… слова.

— И ты хочешь… создать слово? То есть, Слово?

Я различаю в голосе Атаназиуса благоговение, почти мистический трепет. Да, для северян Слово свято… и глина, я попросил его заняться глиной, ибо в ваянии мои скромные успехи не чета филигранной работе доктора.

— Нет. Для творения достаточно влюбленной пары. Но нельзя ни матери, ни отцу предугадать, какое Слово они заронят в мир. Созидание — слепой путь, а я отправлюсь за пределы слепоты. Я выберу нужное слово из Гипертекста. Или несколько, если с первого раза ничего не получится. Понимаешь, оно должно быть всеобъемлющим. Оно должно вместить душу, и все наши чаяния и упования, и знаки, что уберегут от непосильных невзгод, от тупиковой судьбы.

— Есть ли такое слово? — шелестит Атаназиус.

— Есть. Таково свойство имен.

— А не боишься, Дари, перечить этому… Сказочнику? Или не он, по-вашему, правит миром?

— Речь линейна. И пока Сказочник повествует об одних событиях, в затемненных уголках развиваются другие, которые тоже со временем станут отдельной сказкой.

Атаназиус побежден — точнее, погребен в недоказуемых, непроверяемых истинах. Его финальный вопрос — это и стремление выбраться на поверхность, и предвкушение ланцетно-линзовых экспериментов.

— Но как же ты попадешь в Гипертекст?

Мне немного совестно его разочаровывать.

— Ах, доктор, неужели вам никогда не доводилось мечтать?

«Фарфоровый мальчик, к чему самоубийственные порывы, зачем это: ржавая бритва, горячая вода, запотелые зеркала? Нет необходимости в жестоких раскопках, просто воспользуйся ключом, который дарит тебе бесталанный актер Атаназиус. Вскрой запечатанные двери и, теряя дыхание, внимательно рассмотри шесть искаженных тел, шесть полых керамических манекенов со ртами, обезмолвленными мятой бумагой. Мой милый Гелем, ты ведь и вправду — фарфоровый, как и все те, что были до тебя. Шесть неудач, шесть утрат, шесть ложных имен, извлеченных из недр коллективного бессознательного, из фольклорных вилков и цитатных наслоений. Наконец-то нам повезло. Наконец-то мы заслужили свободу, оставив стране надгробий неуязвимого наследника. Невозможно вечно прятаться от чумы: однажды мы выйдем под червленное закатными бубонами небо и уже не отыщем дороги обратно. Странствие — единственный жребий, достойный сказочника… и целителя тоже, когда недужные излечились, но болезнь не истреблена, а лишь изгнана за горизонт. Я накрываю свои записи чистым листом».

Жил-был в стране надгробий юноша по прозванию Гелем…