Над собой

— Ну, а тебе-то какого х… надо? Моего? «Ничего ты не получишь, сам себя ты, грешник»… — Муцись, — вдруг, улыбнувшись почти по-человечески, закончило среднеполое.

— Здрасьте, муж приехал, слазьте, ты говоришь по-русски? — Спросил он с начинавшим пробуждаться интересом. Безнаказанность, говоришь… Это, часом, не она ли сидит, с уже сломанным им носом? Он спокойно сможет переломать ему все кости, двести с лишним, не зажимая рта — и вряд ли кто выскочить помочь. Хотя, признаем, полиция прилетела быстро и не в розыске ли он уже? Хотя вряд ли.

— Говорю, но не в п…, — покраснело среднеполое, — я учился на — Не договаривай. На фил, что факе. Понятно. Дружба народов. Скажи мне, мразь, где достойный человек, вроде меня, может здорово оторваться, не думая о руке закона? Перевело? Или челюсть сломать? Где моя может творить плохо, полиции ни-ни, моя платить деньги. Так?

— Так, так, идти за мной, — среднеполое поклонилось и повело его куда-то в какие-то совсем уж закуты и перевалы. Как тут люди попадали домой ночью? А очень просто — до ночи каждый успевал запереться в своем крольчатнике и не отпирал до утра.

Существо семенило перед ним. Понятно дело, ночь пропала, работа тоже, кому оно нужно, пока нос не вправят? А для этого нужны деньги. Все верно. А почему бы просто не сделать с ним все, что в голову придет? Может, еще и трахнуть? Да куда попадешь, а оно будет в это время медленно умирать. А потом все. Отмыться, забыться, забиться к океану и все. И нет его. А этого — так никогда не было… Поток его дум прервал бабомужик, видимо, чуявший, что думы идут и о нем и радоваться этому повода нет.

— Совсем мелкие там девоцки, совсем ницьи. Трахай (почти без акцент а), режь, бей, что хоцесь, — распиналось существо.

— А потом СПИД и полиция, понятно.

— Нет суд. Нет полиция. Нет СПИД — все… Ни единожды, — порой среднеполое ударялось чуть ли не в лингвистические дебри. Смешно, однако, ему не было. Сейчас его темная сторона получит право на свет, большой зал, арену Рима.

— Насовсем или можно в рент? — Спросил он у среднеполого, тот уже перестал вызывать у него омерзение.

— В рент. Сломал, убил — купил. Купил луцсе сейчас, потом сможешь чуть десевле возвернуть.

На пути у них встал контейнер. Он осмотрелся. Порт. Док. Заброшенный, как видно, не совсем. Он давно уже держал свой ножичек между пальцев, чтобы не волновать охраны заметными и понятными движениями. Странно. Навстречу им из темноты от входа в контейнер, поднялось только двое.

— Их что, только двое? — Бросил он среднеполому.

— Да, всегда. Куда больше? Все знают, чьи они. Кого бояца?

— Кто говорит по-английски? — Обратился он к двум подошедшим парням. Вот тут было ясно, что с ними драться без нужды крайней не стоит.

— Я немного, что хочешь, белый парень? — Сказал тот, что был постарше.

— Посмотреть, — отвечал наш герой. Владел он собой уже скверно. Десятки лет копилась в нем эта едкая, въедающаяся, разъедающая душу, чернота. Тьма. И вот время ее, кажется, пришлось. Он чувствовал, как судороги шли по его левой щеке, а глаза его не узнала бы в этом момент и родная мать — белая радужка и красный белок.

Железная дверь омерзительно завизжала, видимо, тут и впрямь все было серьезно — скрип этот в ночной тишине, в соседнем доке и по воде разошелся громом небесным — и всем было все равно.

Он заглянул в контейнер, жадно вдыхая запах детского почти пота, какой-то странных запах курений, миски для еды и ведро с водой и кружкой, а также еще пара ведер понятного назначения.

Но главное — вот они. Эта? Нет, эта? Эти близняшки? Ах, да!

Страшный удар локтем меж лопаток кинул среднеполое лицом на стену контейнера и бабомужик отключился. То ли навеки, то ли временно, то ли, очнувшись от удара в хребет и головой о железо, будет мнить себя бабочкой.

Двое ребят не отреагировали никак. Только тот, что говорил по-английски, точнее, думал, что знает этот языка, поинтересовался, что случилось.

— Этот ублюдок обещал привести меня к мальчикам! К белым, краденным, чистеньким мальчикам! А это что?! Немытые тайки?!

— Он спутал дни. Мальчики вторую и четвертую недели. А чем тебе не годятся тайки? Да, девки, но зад-то есть. А помыться может вон там, — он указал на металлический бак, что возвышался над землей в высокой, метра два, стальной раме. Покрутил вентиль. Побежали сверху струйки воды.

— Кто говорит по-английски? — Обратился он в этот пованивающий, но одновременно, такое ароматный, так маняще пахнущий контейнер. Запах смерти, ужаса, страха и веры, все угасающей веры этих глазастых кусков мяса. Запах угасающей веры всегда особенно силен.

— Я цуть-цуть! — Поднялась девчонка лет девяти. Это тебе не Юг России, где все зреет куда быстрее. Но и там ребенок девяти лет — ребенок. А эти, кажется, уже в этом возрасте готовы ко всему.