Следы на снегу

Если же нет, она станет врать, что ей нравится, врать, врать, врать… и она привыкнет. Привыкнет! Я сам почти привык, хотя этот долбаный снег уже набился за пазуху, и тело дрожит от нестерпимого холода, и рация бьет под ребро при каждом новом падении навзничь… Рация… Я вытащил из кармана черную коробочку и нажал на кнопку.

— Алло, — тотчас ответила Ида.

— Алло, кто это?

— Ида, — засмеялся я.

— Ида, дорогая.

— Я слушаю. Кто это? Откуда у вас эта частота?

— А кто это может быть? — весело спросил я.

— Максим это. Ида, послушай меня.

— Сейчас, минуточку, — сказала она, и рация заглохла.

С полминуты ничего не происходило, потом трубка зашипела.

— Да, — заговорил незнакомый мужской голос.

— Максим слушает.

— Как Максим? — не понял я.

— Рустам, ты что ли?

В динамике щелкнуло, засипело, и связь неожиданно прервалась.

С недоумением посмотрев на рацию, я машинально сунул ее в карман — не разжимая руки, не отрывая глаз от ржавого каркаса. А потом, вдруг сообразив, что произошло, размахнулся и изо всех сил швырнул бесполезный кусок пластмассы в сторону ближайшей хибары. Брызнули чудом уцелевшие стекла, глухо стукнуло, эхом разошлось по округе.

Нет больше никого: ни Жени, ни Рустама, ни Иды. Нет даже оживленной доселе деревни с тайком выглядывающими из запыленных окон любопытными старухами; словоохотливыми мужиками, увешанными с головы до пят защитными амулетами; и ужасно надоедливой ребятней, забрасывающей прохожих градом снежков. Нет машины, на которой можно было бы уехать отсюда к чертовой матери и со временем забыть обо всем происшедшем. Или не обо всем, но хотя бы не вспоминать ребят, которые до последнего вспоминали тебя и надеялись… Я повернул голову и посмотрел во тьму.

Где-то там, приоткрыв в усмешке проржавевшую створку, молча стояла калитка. За ней был лес и просека, и очередь из одинаковых, безразличных столбов, и старый охотничий домик со слепыми окнами и погасшей «буржуйкой». И таинственный дед, чья тень однажды до смерти напугала Женю, наотрез отказавшегося после этого выходить в лес при свете дня. Из дружеской солидарности отказаться пришлось всем, лишь Рустам порой отваживался на короткие вылазки. Создавалось впечатление, будто он знал ближний лес лучше местных жителей. И только он понимал желтые метки на деревьях, безошибочно в них ориентировался, мог в два счета найти дорогу домой. Всегда, кроме одного раза… А еще там был фонарь, еда, банка с остатками краски — дорогущим символом безопасности, оказавшимся бессильным перед безумным дедом. Килограммы бесполезного теперь мха, рождающего невероятно реалистичные галлюцинации, доводящего людей до помешательства. Бесконечные проталины, сломанные лыжи, ведущие в лес следы… Скрип возник откуда-то справа и тут же принялся метаться по лесу, подхваченный одичалым эхом. Оно как будто сотню лет дожидалось очередного визита и теперь — яростно, напоказ — раздирало на куски вожделенную добычу.

Я резко обернулся на звук, но скособоченные силуэты домов оставались столь невозмутимы, словно это было моей галлюцинацией, готовой на гораздо большее: стук топора, захлебывающееся жужжание циркулярной пилы, радостный детский гвалт и многое, многое другое. А скрип — всего лишь несмазанное колесо телеги или крутящийся на ветру флюгер, каких десятки в любой уважающей себя деревне и ни одного — в любом уважающем себя городе.

Тем временем скрип возобновился, и, мягко покачиваясь в морозном воздухе, из ближайшего к калитке дома выплыло бледно-желтое пятно. Отсюда оно казалось не больше пятирублевой монеты и пугающе росло на глазах. И когда я готов был сломя голову бежать теперь уже по деревне — прочь от этого расплывшегося, промасленного блина, слепящего отвыкшие от света глаза, — оставив далеко позади чернеющий лес, по неведомой причине брошенные дома, пятно отлетело в сторону, неожиданно обнаружив за собой изможденного человека.

Он медленно брел по глубокому снегу, то и дело спотыкаясь, норовя ухнуть носом в один из сугробов. Или, того хуже, налететь на одно из ветвистых деревьев и сильно исцарапать лицо, а, может быть, даже выколоть глаз, в чем совсем уж мало приятного. Однако из раза в раз человек каким-то чудом удерживал равновесие, словно некто огромный поддергивал его за шкирку точно уткнувшегося в стену слепого котенка. А котенок удивленно мотал головой, нюхал незнакомый воздух и тыкал во тьму фонарем.

— Рустам?! — удивленно воскликнул я, всматриваясь в сильно похудевшее и побелевшее со времени последней встречи лицо.

— Господи, Рустам! Не может быть! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Рустам! Дай я тебя обниму, мой милый друг! Дай я тебя расцелую, Рустам! Черт, где ты раздобыл фонарь?! Да это и не важно, мой старый добрый Рустам! Улыбнись же! Улыбнись! Ты посмотри на меня, Рустам, и попытайся улыбнуться еще шире!