Живой труп

А я лежал сверху. Ничего не понимая, стал подниматься, но что-то мешало, и я долго возился, пытаясь встать. Вся одежда на Любе была разорвана. И из разорванного горла… Я уже почти ничего не чувствовал. Чёрная бездна, молочный холод, мутные пятна — какая теперь разница? Я поднялся… Что-то мешало ходить, я опустил глаза и увидел, что у меня спущены штаны. Долго пытался натянуть их непослушными руками. Потом плюнул и снял нафиг. Какая теперь разница? Я взял на руки свою ненаглядную, свою любимую и огляделся вокруг: кто бы мог это сделать?

Вокруг никого не было.

Я нёс Любу на руках, и никак не мог решить, надо ли мне смотреть безостановочно, впитывая мельчайшие детали, или же я не имею на это права. Поэтому, я то таращился на бледное личико сквозь мутноватую пелену, а то отводил глаза.

Когда я возник на пороге, Харя уже ждал. И он сразу всё понял. Или сделал вид, что понял. Объяснять я ничего не стал. Положил Любу на стол, потом растопил печку, принёс «противень». Установил его одним концом на рельсики, а второй подпёр снизу двумя стульями. Переложил на него Любу. Принёс бутылку, поставил рядом.

Помоги мне, Харя! — удалось мне на удивление чётко произнести.

Может быть утром? Ты ничего не поймёшь. Почти… Нет, — я помотал головой, — сейчас!

И я залез на наше железное ложе. Долго возился, укладываясь рядом. Наконец, обнял свою Любовь и закрыл глаза. Харя медленно подошёл. Ему было тяжело, наверное, это делать. Я услышал бульканье и понял, что он нас поливает. Чем мы там поливали покойников-то? Так и не удосужился выяснить. Потом Харя взялся за «противень», послышался грохот стульев.

Прощай, Горшок… — бесцветно проговорил он.

Я хотел было возразить, что меня зовут Андреем, но промолчал. Только крепче обнял Любу. С ней мне было не страшно.

Послышался грохот закатываемого «противня», закрываемой заслонки и звяканье задвижки. Я ничего не чувствовал, а определил всё только на слух.