Живой труп

А еда? Вкус еды ты ощущаешь?

Я обречённо сознался себе, что не ощущаю. Не ощущаю ни вкуса, ни запаха, ни холода, ни боли от раскалённой заслонки, которую часто хватал в запарке голыми руками. Ничего этого не ощущаю. Ни стула под своей задницей! И мне до сих пор не хватало мужества признаться… Но я же слышу! И вижу! Правда, всё хуже… Хочешь, я дам тебе зеркало? — тихо проговорил Харя.

Дай, — еле слышно булькнул я.

Он, скорее всего, просто догадался, что я хочу сказать. Молча нагнулся под стол, стал рыться в своей сумке. А я в этот момент испытал такую жгучую ненависть к этому уродливому придурку, и ко всем уродливым придуркам, которые ежедневно таскаются по этой земле и ещё смеют быть недовольными! Перед глазами повисла красная пелена, я с трудом различал сквозь багровый туман спину Хари, роющегося под столом. Мне хотелось ударить его, размозжить, размазать по всей комнате. Я даже оглянулся вокруг в поисках чего-нибудь подходящего, но ничего не нашёл. Поэтому я поднял руку, решив, что и так сойдёт, и увидел зажатый в ней гвоздодёр. Я так и таскался с этой штуковиной почти сутки, потому что забыл про него! Я уставился на свою вздутую синеватую руку. И ещё долго изучал потрескавшуюся кожу, из-под которой что-то сочилось… … Я и тебя собирался кремировать. Только ты отличался от них. Так мило заговорил со мной, был дружелюбен… Пошёл сам, просил помочь с работой. Я ужасно сомневался, но ты совсем на них не похож. Ты ведёшь себя неправильно: всё понимаешь, на людей не бросаешься, помогаешь вот… — я, наконец, услышал несчастный голос Хари.

Я же ЧУВСТВУЮ! — простонал я.

Именно поэтому, я и не решился… Харя! Я же разлагаюсь! Я развалюсь и сгнию заживо! Я всё буду понимать!

Харя! Я же люблю её! Твою мать, что же делать!

Харя! Я ненавижу тебя! И всех! И её! Как вы смеете!

Знаете, лучше всего было мне умереть тогда же. Но я позволил слабенькой надежде зацепить меня на свой крючок. Мне не хватило мужества признать, что я — ошибка в этом мире. Нелепая, досадная, ужасная, бессмысленная ошибка, которая имеет наглость чего-то чувствовать. И я с радостью забулькал и уцепился за эту надежду.

Харя! Я буду бороться до последнего. Ради своей любви!

Он ужаснулся, глядя на меня бессмысленно выпученными глазами.

Ты не понял меня, Хах-хах-хахх! — я заставил себя прекратить, до того жуткие звуки вылетали из моей глотки, — Харя, я поеду в Москву… Ты должен мне помочь! Отвези меня к какому-нибудь учёному. Они должны заинтересоваться! Может быть, что-нибудь можно придумать!

Видимо, Харя уже тогда решил, что меня лучше было бы кремировать. Но и у него не хватило духу принять такое решение в одиночку. А, может, он тоже понадеялся на чудо! Чудо!

Всю оставшуюся ночь я писал письмо Любе. В котором высказал, вернее, попытался найти слова, для своего чувства. Я описал ей всё: и свою неожиданную любовь, и свою ужасную судьбу, и решимость победить эту роковую несправедливость. «… Я еду в Москву, Люба! Я еду в Москву! И я верю, что смогу вернуться и положить к вашим ногам не оскорбляющее вас чувство!» — так высокопарно я закончил письмо и провалился в милосердный омут.

А вечером случился ещё больший кошмар. Хотя, чего уж может быть больше! Я «проснулся» и решил, что непременно должен сам передать письмо Любе, а также взглянуть, может быть, в последний раз на свою любимую. С величайшими предосторожностями пробирался я по улицам, хотя, нужды прятаться не было: мой вид любого ликвидировал с дороги! А мудрого Хари не было в этот вечер со мной! Некому было меня остановить! Харя отправился хлопотать о поездке в Москву! Не представляю, как он собирался всё это провернуть! Ну, да, слава Богу, нужды в этом больше нет.

Я пробрался на кладбище, и принялся, нервно расхаживая, поджидать свою любимую. Прикидывая так и этак, как бы её поменьше испугать. И вот она показалась, моя ненаглядная. Она шла под руку с какой-то тёткой! Ага, боится, значит, после того случая… Я просто выйду и опущусь на колени. И буду умолять взять это письмо и прочитать его! Всё очень просто. Наверное, мой мозг уже не очень хорошо функционировал, раз я додумался до такого. И воплотил.

Когда я возник перед ними, тётки подняли отвратительный визг, и та, старшая, едва я сделал шаг в их сторону, шмякнулась в обморок. Я плюхнулся на колени и, протягивая в обеих руках письмо, булькал и умоляюще мычал. А Люба визжала. Непрерывно. Тогда я встал, и взял её за плечи, чтобы заглянуть в глаза. Она должна была прочитать в них всё! И тут её стошнило. Что-то чёрное взвихрилось вверх, возможно, кусочки пепла от моей обугленной, но ещё трепыхающейся души. Пепел забивался мне в рот, мешая кричать, в уши, мешая слышать, в глаза, мешая смотреть.

Пока я боролся с этой чёрной тучей, произошло что-то, чего я не могу понять. Но когда смерч осел, я обнаружил себя… Себя… На Любе. Она лежала внизу, из её разорванного горла уже не вытекала кровь.