Он не был, как и все другие мои братья и сестры, родным моим братом: и я и он были единственными детьми у своих родителей. Покупая для себя с моей мамой комнату в полуподвальном этаже дома в Литейном переулке, недалеко от тогдашней Первой Мещанской улицы, мой папа купил комнату в той же квартире и его матери — младшей своей сестре, тете Циле: чтобы помочь ей выйти замуж. Так что первые годы после своего появления на свет мы росли вместе: он был чуть больше года старше меня…
Добавить в моё избранное
24 мин, 22 сек 17685
Я (сижу), он и наша старшая двоюродная сестра Неля.
На этом фото я еще был Микой и только мечтал, когда стану называться Мишей. А его, как называли тогда Юриком, так мы — я, мои родители, еще кое-кто из нашей родни — продолжали всю жизнь называть.
А он, в свою очередь, всю жизнь называл мою маму «тетя Малина»: как называли её соседи на Литейном. Ведь её еврейское имя было Либе-Малка — «любовь-царица»: по паспорту Любовь Яковлевна, но некоторые называли Мальвиной Яковлевной. Ну, а Мальвину большая часть соседей по дому упростила до Малины.
Продолжали мы часто общаться и после того, как за несколько лет перед началом войны наша семья переехала на Васильевскую улицу. Тетя Циля регулярно приезжала с Юриком к нам в гости, а иногда вела нас обоих в какой-нибудь детский театр: муж её, дядя Сема Лещинский, работал распространителем театральных билетов и мог получать бесплатные пропуска на спектакли.
А потом началась война. Наркомат мясомолочной промышленности РСФСР, в котором работал папа, вскоре эвакуировали в Омск; через несколько месяцев переправили в Тюмень. А весной сорок второго туда к нам приехала тетя Циля с Юриком.
Места для них у наших хозяев не было: в закутке помещались лишь две койки для нас, на одной из которых спал я, на другой родители. Поэтому они уходили спать в дом неподалеку от нас и снова появлялись утром.
С самого начала меня поразило, с какой жадностью стал есть Юрик: раньше ел, как и я, плохо. Я-то делал это еще по-прежнему: хоть с продуктами было, не как до войны, но мы получали готовые обеды от наркомата и голод не ощущали. А там, где им пришлось жить до приезда к нам, так уже не было.
Но вскоре положение ухудшилось: в связи с тем, что немцев зимой отогнали от Москвы, и работников наркомата возвратили в неё — без семей. К этому времени мы, уже без папы, переехали к другой хозяйке, где имели отдельную комнатку с двумя койками; еще одну — для тети Цили и Юрика — поставили на кухне.
Снабжение оставшихся семей обедами сделали более скудным. Образовали комитет для продолжения даже такого обеспечения. Состоял он из трех женщин, но мама, возглавлявшая его, фактически самой выполняла всю работу по выбиванию этих обедов и иногда еще кое-каких продуктов. Из-за этого её приходилось надолго уходить с самого утра из дома.
Но таки регулярно получали обеды на двоих, неизменно состоявшие их супа с ржаной лапшей на костном бульоне и вареных говяжьих легких, жестких, как резина. Но мама, добавив к ним лук и иногда картошку, а чаще, насколько помню, капусту, делала то, что казалось тогда таким вкусным.
Конечно, того, что мы получали на двоих, на четверых не хватало: приходилось обменивать на продукты, чаще всего на картошку, привезенные с собой вещи. Причем, поначалу это делала только мама. Но потом она стала выражать недовольство, что тетя Циля свои вещи менять не хочет: это происходило несколько раз.
Тетя Циля отмалчивалась вначале в ответ на мамины упреки. Под конец сказала, что Юрик будет ходить на вокзал — там дают какие-то обеды. Что-то еще относительно себя: не помню совершенно, что. Утром они ушли вместе: она на фанерокомбинат, на который была мобилизована после приезда в Тюмень; он — на вокзал. Он отстоял там много часов в очереди за обедом, пришел домой и сказал, что надо было принести с собой ложку.
— Ладно, садись: ешь, — сказала мама. И всё осталось, как было, но вскоре тетя Циля обменяла на продукты и свои вещи.
Это лето 1942-го года было самым голодным в жизни. Помню дни к концу месяца, когда в хлебном магазине, к которому были прикреплены наши карточки моя и Юрика детские по 400 грамм, мамина иждивенческая на 600 грамм и тети Цилина рабочая на 800 — отказывались нам больше давать вперед. А дома, как назло, не было абсолютно ничего, и до прихода мамы с обедом приходилось терпеть непреодолимый голод. И мы оба стояли в магазине и не уходили, пока по прошествии немалого количества часов продавщица, не выдержав наши голодные взгляды, не отоваривала одну детскую карточку. И мы шли с этими 400-ми граммами вожделенного хлеба домой и жадно съедали по одному только кусочку: это давало силы дотерпеть до прихода мамы.
Кажется, по всем этим причинам я находился преимущественно в каком-то состоянии апатии, мало чем интересуясь. Юрик, в отличие от меня, был напряжен, бдительно интересуясь и тем, что его даже не касалось. Он уже умел читать: часто видел его с газетой.
Главный же его интерес был очевиден абсолютно всем: еда. Жадным взглядом бдительно следил за всем, что могло его как-нибудь ущемить в отношении её: ему вечно казалось, что это пытаются сделать. Неоднократно за обедом обиженно заявлял маме:
— А Вы Мишеньке дали больше, чем мне!
Утром можно было нередко увидеть его глаза в широкой щели между дверью комнаты и полом — следящие, не кормит ли меня мама сверх того, что дает и ему.
На этом фото я еще был Микой и только мечтал, когда стану называться Мишей. А его, как называли тогда Юриком, так мы — я, мои родители, еще кое-кто из нашей родни — продолжали всю жизнь называть.
А он, в свою очередь, всю жизнь называл мою маму «тетя Малина»: как называли её соседи на Литейном. Ведь её еврейское имя было Либе-Малка — «любовь-царица»: по паспорту Любовь Яковлевна, но некоторые называли Мальвиной Яковлевной. Ну, а Мальвину большая часть соседей по дому упростила до Малины.
Продолжали мы часто общаться и после того, как за несколько лет перед началом войны наша семья переехала на Васильевскую улицу. Тетя Циля регулярно приезжала с Юриком к нам в гости, а иногда вела нас обоих в какой-нибудь детский театр: муж её, дядя Сема Лещинский, работал распространителем театральных билетов и мог получать бесплатные пропуска на спектакли.
А потом началась война. Наркомат мясомолочной промышленности РСФСР, в котором работал папа, вскоре эвакуировали в Омск; через несколько месяцев переправили в Тюмень. А весной сорок второго туда к нам приехала тетя Циля с Юриком.
Места для них у наших хозяев не было: в закутке помещались лишь две койки для нас, на одной из которых спал я, на другой родители. Поэтому они уходили спать в дом неподалеку от нас и снова появлялись утром.
С самого начала меня поразило, с какой жадностью стал есть Юрик: раньше ел, как и я, плохо. Я-то делал это еще по-прежнему: хоть с продуктами было, не как до войны, но мы получали готовые обеды от наркомата и голод не ощущали. А там, где им пришлось жить до приезда к нам, так уже не было.
Но вскоре положение ухудшилось: в связи с тем, что немцев зимой отогнали от Москвы, и работников наркомата возвратили в неё — без семей. К этому времени мы, уже без папы, переехали к другой хозяйке, где имели отдельную комнатку с двумя койками; еще одну — для тети Цили и Юрика — поставили на кухне.
Снабжение оставшихся семей обедами сделали более скудным. Образовали комитет для продолжения даже такого обеспечения. Состоял он из трех женщин, но мама, возглавлявшая его, фактически самой выполняла всю работу по выбиванию этих обедов и иногда еще кое-каких продуктов. Из-за этого её приходилось надолго уходить с самого утра из дома.
Но таки регулярно получали обеды на двоих, неизменно состоявшие их супа с ржаной лапшей на костном бульоне и вареных говяжьих легких, жестких, как резина. Но мама, добавив к ним лук и иногда картошку, а чаще, насколько помню, капусту, делала то, что казалось тогда таким вкусным.
Конечно, того, что мы получали на двоих, на четверых не хватало: приходилось обменивать на продукты, чаще всего на картошку, привезенные с собой вещи. Причем, поначалу это делала только мама. Но потом она стала выражать недовольство, что тетя Циля свои вещи менять не хочет: это происходило несколько раз.
Тетя Циля отмалчивалась вначале в ответ на мамины упреки. Под конец сказала, что Юрик будет ходить на вокзал — там дают какие-то обеды. Что-то еще относительно себя: не помню совершенно, что. Утром они ушли вместе: она на фанерокомбинат, на который была мобилизована после приезда в Тюмень; он — на вокзал. Он отстоял там много часов в очереди за обедом, пришел домой и сказал, что надо было принести с собой ложку.
— Ладно, садись: ешь, — сказала мама. И всё осталось, как было, но вскоре тетя Циля обменяла на продукты и свои вещи.
Это лето 1942-го года было самым голодным в жизни. Помню дни к концу месяца, когда в хлебном магазине, к которому были прикреплены наши карточки моя и Юрика детские по 400 грамм, мамина иждивенческая на 600 грамм и тети Цилина рабочая на 800 — отказывались нам больше давать вперед. А дома, как назло, не было абсолютно ничего, и до прихода мамы с обедом приходилось терпеть непреодолимый голод. И мы оба стояли в магазине и не уходили, пока по прошествии немалого количества часов продавщица, не выдержав наши голодные взгляды, не отоваривала одну детскую карточку. И мы шли с этими 400-ми граммами вожделенного хлеба домой и жадно съедали по одному только кусочку: это давало силы дотерпеть до прихода мамы.
Кажется, по всем этим причинам я находился преимущественно в каком-то состоянии апатии, мало чем интересуясь. Юрик, в отличие от меня, был напряжен, бдительно интересуясь и тем, что его даже не касалось. Он уже умел читать: часто видел его с газетой.
Главный же его интерес был очевиден абсолютно всем: еда. Жадным взглядом бдительно следил за всем, что могло его как-нибудь ущемить в отношении её: ему вечно казалось, что это пытаются сделать. Неоднократно за обедом обиженно заявлял маме:
— А Вы Мишеньке дали больше, чем мне!
Утром можно было нередко увидеть его глаза в широкой щели между дверью комнаты и полом — следящие, не кормит ли меня мама сверх того, что дает и ему.
Страница
1 из 7
1 из 7
