Брат мой

Открыто бросался на пол и прижимался лицом к нему, если я или мама почему-либо запирались от него: глядя, не обделят ли его.

И было еще то, о чем маме сказала хозяйка, тетя Паша: что он выпрашивает у тети Цили хлеб с сыром, который нам, к счастью, давали, и который старательно растягивали до следующей выдачи — для неё это была единственная еда в течение дня до самого прихода с работы. Может быть, она ему когда-то и отдавала, оставаясь сама совсем голодной. И мама решила проверить.

Вышла утром из комнаты, когда они перестали о чем-то шептаться: его на койке тоже не было. За калиткой зато увидела, как он, держась на одном и том же расстоянии, неотступно бежит за тетей Цилей. Остановился, когда она, повернувшись, крикнула ему:

— Нет, Юрик: я не дам! — и пошла дальше, а он снова на том же расстоянии побежал за ней. Но тут мама крикнула ему:

— Юрик! Ну-ка, домой! — и он, как побитая собака, поплелся обратно.

Они уехали в конце августа в Свердловск (Екатеринбург): там находился дядя Сема, отец Юрика. Помню, что мама пыталась отговаривать её: тетя Циля говорила, что скучает по мужу. Больше её я уже не видел.

Летом 1943-го года мы с мамой смогли вернуться в Москву. Её сразу мобилизовали: стала работать в ремонтно-строительной конторе — возвращалась поздно, хотя и раньше папы.

Нескоро она выбралась навестить вместе со мной наших бывших соседей в Литейном переулке. Радостно встретился там с теми, с кем рос в первые годы своей жизни, и потому мало обратил внимание на то, о чем говорила мама с тетей Полей: только слышал несколько раз упоминание тети Цили.

Обратно ехали в трамвае. Мама плакала, и я сказал:

— Ну, чего ты плачешь?

— Тетя Циля… — Но она же жива!

— Нет: её уже нет — покончила с собой. Бросилась под поезд.

— Как? Почему? — и узнал, что у неё был рак.

Почему дядя Сема нам об этом не написал? Наверно, думал, что мы еще в Тюмени — написал туда.

Не помню совершенно, появился ли Юрик в Москве в том же году или уже в следующем. Причем, без дяди Семы: тот еще оставался в Свердловске. По словам Юрика, отправил его к сестрам в Москву, чтобы без него сколько-то отъесться.

Еще рассказал, что очень голодал там и даже побирался. Что и продемонстрировал, как, через несколько дней, когда зашли с ним в уличный туалет. Обратился к какому-то пожилому мужчине:

— Дятка, а у тебя есть две копейки?

— Ну, есть.

— Дятка, а дай мне две копейки, — и он захихикал, явно гордый тем, что ему ничего не стоит попрошайничать. Мужчина что-то ответил, а я потянул его к выходу: готов был провалиться из-за его выходки.

… Он четко не изменился в своем главном — интересе к еде. Появляясь у нас, каждый раз чуть ли не сразу заговорщически подмигивал мне и спрашивал шепотом:

— Мишенька, а что у вас есть покушать? — казалось, больше ничего его не интересовало.

Есть, есть — как можно больше: во что бы то ни стало. Как узнали много позже, у тетки, у которой жил, съел однажды почти целую кастрюлю супа, долив взамен туда воды. Эту патологическую ненасытность сохранил до конца жизни.

Потом приехал дядя Сема и забрал его у сестер. Поселился с ним в их комнате в Литейном переулке. Мы с мамой, приехав к ним, не узнали её: куда делись былые чистота и уют, создававшиеся покойной тетей Цилей?

И сам Юрик: без матери превратившийся в сироту при живом отце. Отце, который мало заботился о нем — судя по тому, хотя бы, в чем он тогда ходил: в резиновых сапогах, нищенской одежде. Работавшим, как и прежде, распространителем театральных билетов: нередко из-за несобранности оказывающийся должным за несвоевременный возврат непроданных.

Иногда поручал Юрику отвезти их в кассу театра, что не всегда кончалось хорошо: Юрик ухитрялся по дороге потерять их. Как: это стало ясно после одного случая у меня на глазах. В тот день он повел меня с моим школьным другом Толей в один из театров, куда дядя Сема достал бесплатные пропуска; сам он пришел с авоськой, в которой — открыто — лежала сложенная облигация. На пути оттуда домой увидели у станции метро какую-то толпу: что-то произошло. И Юрик тотчас со своей авоськой полез в эту толпу: ему же обязательно надо было увидеть, что. А вскоре выскочил из неё с криком: «Облигацию украли!».

Через какое-то время дядя Сема вроде бы женился на женщине по имени Стелла. Её мне довелось один раз увидеть на одном дне рождения Юрика, который устроили у нас дома мои родители. Но прожили они вместе недолго: Юрик встретил её появление в штыки.

Дядя Сема пожаловался тогда моей маме, что он как-то раз забыл дома ключи и пришел в школу, чтобы взять ключи у Юрика. Тот вышел к нему из класса, но вместо того, чтобы дать, начал хихикать:

— Что: со Стеллочкой захотелось побыть, да? А я вот не дам! — и не дал.

Вскоре Юрик пошел в ремесленное училище: учиться на столяра-краснодеревщика.