Добавить в моё избранное
24 мин, 22 сек 17687
Стал работать после его окончания, зарабатывать уже, но по тому, как продолжал быть одетым, это, почему-то, не было видно: наверно, проедал всё.
Нас навещал регулярно: приходя, начинал подробно рассказывать про свою родню со стороны отца — мы делали вид, что слушаем. С нетерпением ожидал время, когда сядем обедать: у него это выражалось в том, что начинал часто бегать на кухню пить воду. А сразу после обеда уезжал.
Ловлю себя на том, что почему-то вспоминаю пока о нем только неприятное: то, что больше всего бросалось тогда в глаза. Но ведь было не только это — было и другое.
Например, то, что он писал стихи. Не скажу, что хорошие, но — писал.
Еще с гордостью сообщал всегда, что одним из первых успевал увидеть новое, появляющееся тогда в Москве: проехать по новой линии метро или еще что-нибудь.
Сумел таки прорваться в Колонный зал Дома Союзов, когда умер Сталин. В жуткой давке, не обошедшейся без жертв. Вернулся оттуда в разорванных ботинках.
В том же 1953 году ушел в армию: служил в стройбате. А через некоторое время после прихода оттуда поступил в техникум. Сколько-то приоделся постепенно.
В 1958 году умер от какой-то болезни дядя Сема, и он остался один в своей комнатке на Литейном переулке. Техникум таки сумел окончить.
Несмотря на возраст, переменился мало. Оставался по-прежнему не слишком аккуратным. Не претерпели изменений и его понятия.
Об этом достаточно ясно говорил один мелкий факт. Мама моя упрекнула его в том, как он себя вел, когда провожал её к метро после её последнего посещения его в Литейном переулке. Он купил по дороге мороженое — только себе — и стал есть, даже не предложив купить ей. Разве это красиво: быть таким жадным?
— Но, тетя Малина, Вы пили чай с вареньем у тети Поли, а я нет: меня она не позвала с Вами, — оправдывался он. Считал это несправедливым: потому точно имел право купить мороженое лишь себе.
А жадным, конечно, был: ни разу не являлся к кому-нибудь на день рождения с подарком — пусть даже совсем пустяшным. Но, при этом, отнюдь не скупым: на себя он не жалел. Убедился я в том, приходя к нему после работы (работал тогда в конструкторском бюро недалеко от Литейного переулка — в Безбожном переулке), чтобы помочь ему по тригонометрии, когда он учился в техникуме. Его ужин состоял из двухсотграммовой палки полукопченой колбасы: куда дороже, чем макароны, каша, картошка, которые, скорей всего, ленился приготовить.
Ну, и кому такой был нужен? Вот и куковал один: не слышно было ни о каких его друзьях, ни о женщинах.
Я даже удивился, когда он поделился со мной тем, что какая-то лимитчица несколько раз приезжала к нему, и него с ней было. Но он-то оставался прежним: еда для него была на первом месте.
— Она один раз картошку привезла — я её потом съел.
Так что это был всего лишь кратковременный эпизод в его жизни. Зато он заинтересовал всё-таки — уже всерьез — другую: учительницу из Костромы, Ирину.
Обоим было уже за тридцать: она ухватилась за подвернувшуюся возможность выйти замуж даже за такого, как он. Предпочла это перспективе навсегда остаться старой девой.
Он сиял, когда приехал сообщить о появлении возможности жениться. Восторженно читал нам и маминой сестре, бывшей у нас в тот день, стихи, написанные им перед поездкой к ней в Кострому. Резануло в них то, что было так характерно для него:
Подарка я ей не привез - Но дело ведь не в подарке.
Потом она приехала в Москву, чтобы пойти в ЗАГС — подать заявление. Но что-то не заладилось между ними в последний момент: он сказал нам об этом. Попросил меня помочь: поговорить с ней.
Встреча произошла в каком-то сквере — вечером. Я попросил его перейти на другую скамейку, пока будем разговаривать.
Не скажу, что она мне слишком понравилась. Некрасивая — как и он: но не это, конечно — она не особо привлекла меня ничем другим. Была весьма напряжена, и вскоре по некоторым её фразам понял, что никаким чувством там не пахнет: лишь вынужденное от безысходности принятие возможно единственного варианта, более или менее приемлемого. Были ведь в нем и определенные достоинства: не пьющий, с некоторым образованием, продолжает бывать в театрах, что-то таки знает; что-то еще, о чем я ей сказал. Угадывал по отдельным словам её сомнения то в одном, то в другом.
Больше всего не понравилось то, что она выразила в отношении национальной стороны их отношения. Но решил плюнуть на это: слишком понимал, что и он вероятней всего не имеет шансов устроить жизнь еще с какой-нибудь женщиной. Пусть, считал, попробует: хуже не будет — сколько-то поживет нормально, а там уж как получится.
Не стал из-за этого отговаривать его от брака с ней. Но рассказал обо всем маме, и она, в отличие от меня, решила обратное: ему ни в коем случае не стоит связывать свою жизнь с ней — ничего хорошего из этого не сможет у него получиться.
Нас навещал регулярно: приходя, начинал подробно рассказывать про свою родню со стороны отца — мы делали вид, что слушаем. С нетерпением ожидал время, когда сядем обедать: у него это выражалось в том, что начинал часто бегать на кухню пить воду. А сразу после обеда уезжал.
Ловлю себя на том, что почему-то вспоминаю пока о нем только неприятное: то, что больше всего бросалось тогда в глаза. Но ведь было не только это — было и другое.
Например, то, что он писал стихи. Не скажу, что хорошие, но — писал.
Еще с гордостью сообщал всегда, что одним из первых успевал увидеть новое, появляющееся тогда в Москве: проехать по новой линии метро или еще что-нибудь.
Сумел таки прорваться в Колонный зал Дома Союзов, когда умер Сталин. В жуткой давке, не обошедшейся без жертв. Вернулся оттуда в разорванных ботинках.
В том же 1953 году ушел в армию: служил в стройбате. А через некоторое время после прихода оттуда поступил в техникум. Сколько-то приоделся постепенно.
В 1958 году умер от какой-то болезни дядя Сема, и он остался один в своей комнатке на Литейном переулке. Техникум таки сумел окончить.
Несмотря на возраст, переменился мало. Оставался по-прежнему не слишком аккуратным. Не претерпели изменений и его понятия.
Об этом достаточно ясно говорил один мелкий факт. Мама моя упрекнула его в том, как он себя вел, когда провожал её к метро после её последнего посещения его в Литейном переулке. Он купил по дороге мороженое — только себе — и стал есть, даже не предложив купить ей. Разве это красиво: быть таким жадным?
— Но, тетя Малина, Вы пили чай с вареньем у тети Поли, а я нет: меня она не позвала с Вами, — оправдывался он. Считал это несправедливым: потому точно имел право купить мороженое лишь себе.
А жадным, конечно, был: ни разу не являлся к кому-нибудь на день рождения с подарком — пусть даже совсем пустяшным. Но, при этом, отнюдь не скупым: на себя он не жалел. Убедился я в том, приходя к нему после работы (работал тогда в конструкторском бюро недалеко от Литейного переулка — в Безбожном переулке), чтобы помочь ему по тригонометрии, когда он учился в техникуме. Его ужин состоял из двухсотграммовой палки полукопченой колбасы: куда дороже, чем макароны, каша, картошка, которые, скорей всего, ленился приготовить.
Ну, и кому такой был нужен? Вот и куковал один: не слышно было ни о каких его друзьях, ни о женщинах.
Я даже удивился, когда он поделился со мной тем, что какая-то лимитчица несколько раз приезжала к нему, и него с ней было. Но он-то оставался прежним: еда для него была на первом месте.
— Она один раз картошку привезла — я её потом съел.
Так что это был всего лишь кратковременный эпизод в его жизни. Зато он заинтересовал всё-таки — уже всерьез — другую: учительницу из Костромы, Ирину.
Обоим было уже за тридцать: она ухватилась за подвернувшуюся возможность выйти замуж даже за такого, как он. Предпочла это перспективе навсегда остаться старой девой.
Он сиял, когда приехал сообщить о появлении возможности жениться. Восторженно читал нам и маминой сестре, бывшей у нас в тот день, стихи, написанные им перед поездкой к ней в Кострому. Резануло в них то, что было так характерно для него:
Подарка я ей не привез - Но дело ведь не в подарке.
Потом она приехала в Москву, чтобы пойти в ЗАГС — подать заявление. Но что-то не заладилось между ними в последний момент: он сказал нам об этом. Попросил меня помочь: поговорить с ней.
Встреча произошла в каком-то сквере — вечером. Я попросил его перейти на другую скамейку, пока будем разговаривать.
Не скажу, что она мне слишком понравилась. Некрасивая — как и он: но не это, конечно — она не особо привлекла меня ничем другим. Была весьма напряжена, и вскоре по некоторым её фразам понял, что никаким чувством там не пахнет: лишь вынужденное от безысходности принятие возможно единственного варианта, более или менее приемлемого. Были ведь в нем и определенные достоинства: не пьющий, с некоторым образованием, продолжает бывать в театрах, что-то таки знает; что-то еще, о чем я ей сказал. Угадывал по отдельным словам её сомнения то в одном, то в другом.
Больше всего не понравилось то, что она выразила в отношении национальной стороны их отношения. Но решил плюнуть на это: слишком понимал, что и он вероятней всего не имеет шансов устроить жизнь еще с какой-нибудь женщиной. Пусть, считал, попробует: хуже не будет — сколько-то поживет нормально, а там уж как получится.
Не стал из-за этого отговаривать его от брака с ней. Но рассказал обо всем маме, и она, в отличие от меня, решила обратное: ему ни в коем случае не стоит связывать свою жизнь с ней — ничего хорошего из этого не сможет у него получиться.
Страница
3 из 7
3 из 7
