Случается так, что силы, властвующие над миром, по ошибке создают нечто, чего сами впоследствии стараются избегать, от чего отводят глаза, полные стыда и скорби, к чьим мольбам становятся немы и глухи…
Добавить в моё избранное
20 мин, 36 сек 9698
Бывает и так, что природа в своем бесконечном движении, собрав в себе за многие века грязь и порок, выплескивает скопившиеся нечистоты на случайную жертву; на того, кому волею случая, или же чудовищного божественного проведения, суждено стать ненавистным, гонимым, презираемым даже своими собратьями, теми, чьё глубокое, неистребимое невежество не позволяет им разглядеть в несчастном существе себя. Но величайшее горе испивает тот, кого судьба безжалостно выталкивает на перекрестье этих двух дорог; тот, кого немилосердно терзают, срывая кожу и пронзая кости, сразу два роковых ветра; тот, кому люди по глупости своей приписывают характер исключительно зловещий и враждебный, чуждый всему живому. Так и матушка моя, носившая меня в чреве, преследуемая дурными мрачными суевериями, была поднята в утро из постели и изгнана прочь из мира тех, кого считала роднёй по крови, в мир иной, где, как им казалось, не суждено было выжить ни ей, ни мне.
О как чувствовал я, матушка, трепет твоего страдальческого сердца, преисполненного обидами и одиночеством! И не забыл я, как излились небесные океаны глаз твоих дождями мольбы и непонимания, наполняя нераскрывшиеся озёра младенческих очей изначальным докосмогоническим мраком, как преследовали тебя брошенные недостойной рукой камни, оскверняя чистоту твоего несравненного, с каждым мигом слабеющего тела, как богохульные плевки, исторгнутые ядовитыми глотками, устилали путь перед неровной, но праведной поступью твоей, и как мерзостные слова, срывавшиеся с покрытых язвами губ, венчали дорогу нашего изгнания, и каждое слово то ранило тебя тысячами раскалённых плетей, и боль сия семикратно отражалась во мне, накатывая волнами угнетающего безумия, пожирая глатоническим слизнем остатки моего рассыпающегося в песок рассудка: «Невеста Сатаны, бесовская нимфа с нечистью в червивом лоне»… О, я помню все те щедрые дары, что поднесли нам рабы жестокого полуденного бога, им ослеплённые и обездушенные, и каждое из двух сердец моих, кипящих гневом от предательства, хранит колючие рубцы воспоминаний. Но свет холодных ночей давно сокрыл скулящие стигматы поруганий, даровав мне избавление от мук новорождения.
И так, бежав в края чужие от тех, кто нас отверг, ты, матушка, нашла нам новый дом среди ветвей и палых, сладостно гниющих листьев, и здесь, в краю благоговейной тишины и милостивого сокровенного полумрака, которым дышит зрящий тремястами и пятью исконных глаз небесный купол, ты отдала свой последний вздох за мой первый. Так и кормился я желанными, напитанными благодатью соками, хранимыми твоим скоротечно угасающим телом, пока однажды слабость и слепота, наконец, не покинули меня навсегда; так и сменило небо десять лун, и десять раз заклятый пламенеющий диск пытался вынуть из груди моей крупицу непокорённой тьмы, что не желала сгинуть без следа в разящем невидимыми клинками рассвете, но каждый раз ты, матушка, давала мне спасительное убежище под кровом, с любовью и бережностью сотворённом из сохнущей и хрупкой, истончающейся с каждым жарким поцелуем солнца, кожи. И вот, когда луна явила свой одиннадцатый лик, остатки твоей благословенной плоти всецело растворились в пропасти моей взалкавшей пищи изголодавшейся утробе, прощальным даром посвятив меня в единственное исключительно прекрасное искусство — искусство охоты на дарованную всевышней волей жертву, стать которой выпало на долю ленивых краснобрюхих жуков, сонных и неповоротливых, гнездящихся у подножий бредящих ушедшими столетиями уродливых деревьев, и отдающих кислым привкусом сизо-коричневых червей, которых я находил под толщью разлагающейся листвы; в их смерти не было печали побеждённых — они лишались жизни покорно и безвольно, но плоть их, мягкую, податливую, я принимал с великой благодарностью. Я был так жалок и так немощен, что распухшая тяжесть собственного тела не позволяла мне подняться выше увядающей травы, но каждый раз, когда с небес спускалась ночь, обласканная мертвенной луной, я всё верней и явственнее ощущал, как мои члены наполняются обетованной силой, движенья обретают быстроту змеиного удара, а шаги, безошибочно несущие меня по следу жертвы, бесшумны и подобны полёту призрака. И вот среди нахмуренных лесов, уходящих просторами в бесконечность, и среди туманных трясин, и дремотных левад, поросших чистотелом и вороньим глазом, не оказалось вскоре никого, с кем я не смог бы совладать, над чьей поверженной душой я не сумел бы устроить пир в воспоминание о славной схватке; ах, матушка, ты, верно, могла бы гордиться мной! Однако вместе с тем я стал и замечать, что не дарованная чёрным небом сила и не звериное проворство сражает в честной схватке моих соперников, но ужас, сковывающий, парализующий, всеобъемлющий ужас приводит в состояние оцепененья каждого, кто обрёл несчастье наяву узреть мой облик, а все прочие, кому чувства прокричали о неминуемом приближении жуткого врага, повергались в хаотическое, лишённое пути и направлений, бегство; и так бежали они, калеча себя, прочь, пока предмет их необъяснимого, сосущего рассудок страха не представал вдруг перед ними обрекающей предсмертной тенью.
О как чувствовал я, матушка, трепет твоего страдальческого сердца, преисполненного обидами и одиночеством! И не забыл я, как излились небесные океаны глаз твоих дождями мольбы и непонимания, наполняя нераскрывшиеся озёра младенческих очей изначальным докосмогоническим мраком, как преследовали тебя брошенные недостойной рукой камни, оскверняя чистоту твоего несравненного, с каждым мигом слабеющего тела, как богохульные плевки, исторгнутые ядовитыми глотками, устилали путь перед неровной, но праведной поступью твоей, и как мерзостные слова, срывавшиеся с покрытых язвами губ, венчали дорогу нашего изгнания, и каждое слово то ранило тебя тысячами раскалённых плетей, и боль сия семикратно отражалась во мне, накатывая волнами угнетающего безумия, пожирая глатоническим слизнем остатки моего рассыпающегося в песок рассудка: «Невеста Сатаны, бесовская нимфа с нечистью в червивом лоне»… О, я помню все те щедрые дары, что поднесли нам рабы жестокого полуденного бога, им ослеплённые и обездушенные, и каждое из двух сердец моих, кипящих гневом от предательства, хранит колючие рубцы воспоминаний. Но свет холодных ночей давно сокрыл скулящие стигматы поруганий, даровав мне избавление от мук новорождения.
И так, бежав в края чужие от тех, кто нас отверг, ты, матушка, нашла нам новый дом среди ветвей и палых, сладостно гниющих листьев, и здесь, в краю благоговейной тишины и милостивого сокровенного полумрака, которым дышит зрящий тремястами и пятью исконных глаз небесный купол, ты отдала свой последний вздох за мой первый. Так и кормился я желанными, напитанными благодатью соками, хранимыми твоим скоротечно угасающим телом, пока однажды слабость и слепота, наконец, не покинули меня навсегда; так и сменило небо десять лун, и десять раз заклятый пламенеющий диск пытался вынуть из груди моей крупицу непокорённой тьмы, что не желала сгинуть без следа в разящем невидимыми клинками рассвете, но каждый раз ты, матушка, давала мне спасительное убежище под кровом, с любовью и бережностью сотворённом из сохнущей и хрупкой, истончающейся с каждым жарким поцелуем солнца, кожи. И вот, когда луна явила свой одиннадцатый лик, остатки твоей благословенной плоти всецело растворились в пропасти моей взалкавшей пищи изголодавшейся утробе, прощальным даром посвятив меня в единственное исключительно прекрасное искусство — искусство охоты на дарованную всевышней волей жертву, стать которой выпало на долю ленивых краснобрюхих жуков, сонных и неповоротливых, гнездящихся у подножий бредящих ушедшими столетиями уродливых деревьев, и отдающих кислым привкусом сизо-коричневых червей, которых я находил под толщью разлагающейся листвы; в их смерти не было печали побеждённых — они лишались жизни покорно и безвольно, но плоть их, мягкую, податливую, я принимал с великой благодарностью. Я был так жалок и так немощен, что распухшая тяжесть собственного тела не позволяла мне подняться выше увядающей травы, но каждый раз, когда с небес спускалась ночь, обласканная мертвенной луной, я всё верней и явственнее ощущал, как мои члены наполняются обетованной силой, движенья обретают быстроту змеиного удара, а шаги, безошибочно несущие меня по следу жертвы, бесшумны и подобны полёту призрака. И вот среди нахмуренных лесов, уходящих просторами в бесконечность, и среди туманных трясин, и дремотных левад, поросших чистотелом и вороньим глазом, не оказалось вскоре никого, с кем я не смог бы совладать, над чьей поверженной душой я не сумел бы устроить пир в воспоминание о славной схватке; ах, матушка, ты, верно, могла бы гордиться мной! Однако вместе с тем я стал и замечать, что не дарованная чёрным небом сила и не звериное проворство сражает в честной схватке моих соперников, но ужас, сковывающий, парализующий, всеобъемлющий ужас приводит в состояние оцепененья каждого, кто обрёл несчастье наяву узреть мой облик, а все прочие, кому чувства прокричали о неминуемом приближении жуткого врага, повергались в хаотическое, лишённое пути и направлений, бегство; и так бежали они, калеча себя, прочь, пока предмет их необъяснимого, сосущего рассудок страха не представал вдруг перед ними обрекающей предсмертной тенью.
Страница
1 из 6
1 из 6
