Густая пена стекает с клыков, щекочет подбородок. Я задумчиво смахиваю её стальным когтем. На другой коже он оставил бы красный вектор царапины, но не на моей. Ведь моя кожа тоже красная и крепостью может поспорить с морёным дубом.
Добавить в моё избранное
18 мин, 29 сек 5080
— Отвечай… Ты… мой человек?
Слова даются с трудом. Ненависть сжимает горло, клокочет рычанием, булькает в груди и давит на виски кузнечными клещами. Ненависть… или надежда?
Девушка полулежит у стены тупика. У неё круглые от ужаса глаза, круглый (видимо от частого использования) рот и разбитая скула. Волосы на затылке слиплись — когда я отшвырнула её, она ударилась головой. Задранная юбка, сломанный каблук. Неприглядное зрелище… Но вдруг это она?
— Я не понимаю… Пожалуйста… — Ты мой человек? Будешь… моим человеком?
Она скулит и пытается уползти. Куда, глупая? Там кирпичи… — Нет, пожалуйста, нет… Не надо!
— Ты ответила!
Я пытаюсь быть честной — из глубин памяти выстреливает — перед богом и людьми. Быть честной перед богом и людьми? А что это значит? Но, хорошо, я попытаюсь быть честной хотя бы перед человеком!
— Ты сказала — нет. Ты выбрала. Сама.
Доля секунды, и мои челюсти смыкаются на мягком горле. Можно порвать телесный мешок и размазать кишки по асфальту, можно выдавить мозг через уши и ноздри — но это грязная работа. Так поступают низшие демоны, а я люблю кровь. Кровь — субстанция чистой жизни, генетическое полотно, память галактики. И я пью её с наслаждением. Эта дурочка — не мой человек, значит быть ей моей пищей, моей колой!
Измятое тело куклой падает на загаженный асфальт. Тупичок затаился, словно заяц под кустом большого города.
Прыжок — стена, поручни пожарной лестницы, крыша. Подо мной море огней и мерный шум мегаполиса, который одновременно усыпляет и возбуждает, кормит до отвала и испытывает голодом, манит и отторгает. Где-то там бродит мой человек, тот самый, единственный, который так нужен! И я найду его, даже если мне придется положить всех жителей этой чудесной клоаки.
С крыши на крышу — к кристаллу-долгострою на Юго-Западе. Про него говорят, что он скоро рухнет. Ерунда. Фундамент не поплыл, стальные балки перекрытий крепки, зелёные стекла хоть и выцвели, но не потрескались. Бомжей сюда не заманишь бутылкой водки и батоном хлеба — про дом ходит дурная слава. И правильно. Он кишит нечистью от подвала до пентхаусов на последнем этаже. Впрочем, единственная нечисть на верхних этажах — я.
Вниз по бетонным кондиломам балконов, в поток машин на шоссе — как в Лету.
В городе не бывает ночи — её гонят фонари крупных трасс, но мои движения молниеносны, даже когда жажда крови не подстёгивает их. Всё, что успевают увидеть люди — размытую полосу перед капотом машины, всё, что успевают почувствовать — лёгкий аромат мускуса. Аромат смерти. Он щекочет им ноздри, возбуждает нервные окончания, вызывает запретные мысли. Водители смешно вытягивают шеи, и крутят головами, ища его источник, судорожно сжимают рули и бьют по тормозам. Визг резины… Удар… Хорошоооо!
Далее к оврагу и его отрогами — к дому. Дом — странное слово. Если прорычать его несколько раз, внутри, глубоко, возникает щекочущее тёплое ощущение, которое я не могу понять. Но мне становится то весело, и тогда бесноватая мелюзга визгливо хохочет и скачет по стенам и потолку вместе со мной, то грустно — коридоры с провалами в полах пустеют, давнишние граффити на стенах начинают светиться, и мой яростный вой сотрясает стеклопакеты близлежащих домов. Кстати, пара человечков с баллончиками лежит тут же. Точнее, пара кучек праха. Непутёвые людишки, желающие самоутвердиться за счет серой бетонной поверхности. Наступая на кости я думаю — а что если мой человек уже умер? И мне становится страшно, как, наверное, становится страшно тем, кто видит меня первый… и последний раз в жизни. Но потом я понимаю — если бы моего человека уже не было на этом свете, меня тоже не было бы здесь. И пока мой поиск не окончен — свобода ограничена этой местностью, этим городом и этим временем. Понятия не имею, что случится, когда я найду его?
Каждый раз, останавливаясь на пороге пустующего помещения, где я свила себе гнездо из стальных стержней опалубки, остатков стекловаты и полиэтилена, я останавливаюсь и на этой мысли. И почему-то это кажется мне хорошим знаком!
Я устраиваюсь спать. Полночь давно миновала, грядёт время первых петухов. Сытые, спокойные часы сна обеспечены. Зеваю, с наслаждением ощущаю, как напрягаются гортань и язык, как жизнь, бурлящая во мне яростью, минует стадию дрёмы. Почти сразу проваливаюсь в сон. Сны… маленькие смерти. Но почему они напоминают мне о чьей-то жизни?
Вялые утренние пробуждения. Так и перемещаешься по квартире сомнамбулой, натыкаясь на стены и углы встроенных шкафов, пока не совершишь тройственный сакральный ритуал — не почистишь зубы, не вымоешь голову и не выпьешь первую чашку кофе за день.
Евдокия задумчиво чистит зубы, морщась, ополаскивает лицо холодной водой, водружает на плиту турку с кофе. Мокрые волосы прихвачены полотенцем. Злобный божок с коротким и звучным именем Фен ждёт в ванной, готовый в любую минуту завыть ежеутренние мантры.
Слова даются с трудом. Ненависть сжимает горло, клокочет рычанием, булькает в груди и давит на виски кузнечными клещами. Ненависть… или надежда?
Девушка полулежит у стены тупика. У неё круглые от ужаса глаза, круглый (видимо от частого использования) рот и разбитая скула. Волосы на затылке слиплись — когда я отшвырнула её, она ударилась головой. Задранная юбка, сломанный каблук. Неприглядное зрелище… Но вдруг это она?
— Я не понимаю… Пожалуйста… — Ты мой человек? Будешь… моим человеком?
Она скулит и пытается уползти. Куда, глупая? Там кирпичи… — Нет, пожалуйста, нет… Не надо!
— Ты ответила!
Я пытаюсь быть честной — из глубин памяти выстреливает — перед богом и людьми. Быть честной перед богом и людьми? А что это значит? Но, хорошо, я попытаюсь быть честной хотя бы перед человеком!
— Ты сказала — нет. Ты выбрала. Сама.
Доля секунды, и мои челюсти смыкаются на мягком горле. Можно порвать телесный мешок и размазать кишки по асфальту, можно выдавить мозг через уши и ноздри — но это грязная работа. Так поступают низшие демоны, а я люблю кровь. Кровь — субстанция чистой жизни, генетическое полотно, память галактики. И я пью её с наслаждением. Эта дурочка — не мой человек, значит быть ей моей пищей, моей колой!
Измятое тело куклой падает на загаженный асфальт. Тупичок затаился, словно заяц под кустом большого города.
Прыжок — стена, поручни пожарной лестницы, крыша. Подо мной море огней и мерный шум мегаполиса, который одновременно усыпляет и возбуждает, кормит до отвала и испытывает голодом, манит и отторгает. Где-то там бродит мой человек, тот самый, единственный, который так нужен! И я найду его, даже если мне придется положить всех жителей этой чудесной клоаки.
С крыши на крышу — к кристаллу-долгострою на Юго-Западе. Про него говорят, что он скоро рухнет. Ерунда. Фундамент не поплыл, стальные балки перекрытий крепки, зелёные стекла хоть и выцвели, но не потрескались. Бомжей сюда не заманишь бутылкой водки и батоном хлеба — про дом ходит дурная слава. И правильно. Он кишит нечистью от подвала до пентхаусов на последнем этаже. Впрочем, единственная нечисть на верхних этажах — я.
Вниз по бетонным кондиломам балконов, в поток машин на шоссе — как в Лету.
В городе не бывает ночи — её гонят фонари крупных трасс, но мои движения молниеносны, даже когда жажда крови не подстёгивает их. Всё, что успевают увидеть люди — размытую полосу перед капотом машины, всё, что успевают почувствовать — лёгкий аромат мускуса. Аромат смерти. Он щекочет им ноздри, возбуждает нервные окончания, вызывает запретные мысли. Водители смешно вытягивают шеи, и крутят головами, ища его источник, судорожно сжимают рули и бьют по тормозам. Визг резины… Удар… Хорошоооо!
Далее к оврагу и его отрогами — к дому. Дом — странное слово. Если прорычать его несколько раз, внутри, глубоко, возникает щекочущее тёплое ощущение, которое я не могу понять. Но мне становится то весело, и тогда бесноватая мелюзга визгливо хохочет и скачет по стенам и потолку вместе со мной, то грустно — коридоры с провалами в полах пустеют, давнишние граффити на стенах начинают светиться, и мой яростный вой сотрясает стеклопакеты близлежащих домов. Кстати, пара человечков с баллончиками лежит тут же. Точнее, пара кучек праха. Непутёвые людишки, желающие самоутвердиться за счет серой бетонной поверхности. Наступая на кости я думаю — а что если мой человек уже умер? И мне становится страшно, как, наверное, становится страшно тем, кто видит меня первый… и последний раз в жизни. Но потом я понимаю — если бы моего человека уже не было на этом свете, меня тоже не было бы здесь. И пока мой поиск не окончен — свобода ограничена этой местностью, этим городом и этим временем. Понятия не имею, что случится, когда я найду его?
Каждый раз, останавливаясь на пороге пустующего помещения, где я свила себе гнездо из стальных стержней опалубки, остатков стекловаты и полиэтилена, я останавливаюсь и на этой мысли. И почему-то это кажется мне хорошим знаком!
Я устраиваюсь спать. Полночь давно миновала, грядёт время первых петухов. Сытые, спокойные часы сна обеспечены. Зеваю, с наслаждением ощущаю, как напрягаются гортань и язык, как жизнь, бурлящая во мне яростью, минует стадию дрёмы. Почти сразу проваливаюсь в сон. Сны… маленькие смерти. Но почему они напоминают мне о чьей-то жизни?
Вялые утренние пробуждения. Так и перемещаешься по квартире сомнамбулой, натыкаясь на стены и углы встроенных шкафов, пока не совершишь тройственный сакральный ритуал — не почистишь зубы, не вымоешь голову и не выпьешь первую чашку кофе за день.
Евдокия задумчиво чистит зубы, морщась, ополаскивает лицо холодной водой, водружает на плиту турку с кофе. Мокрые волосы прихвачены полотенцем. Злобный божок с коротким и звучным именем Фен ждёт в ванной, готовый в любую минуту завыть ежеутренние мантры.
Страница
1 из 6
1 из 6
