Мой человек

Её волосы — каштановые, с рыжим отливом, не длинные, но густые и волнистые — он сушит ровно за шесть минут, формируя воздушную копну, по которой всё равно придётся пройтись расчёской. Ну, где же она? Завалилась в самый конец ящика. Девушка достаёт её, проводит по волосам. Неожиданно расчёска дёргается, как припадочная, и выпадает из рук. Евдокия с удивлением поднимает её с пола, и обнаруживает отсутствие нескольких зубцов. Надо же! А сколько лет служила! Вроде бы ерунда, но неприятный осадок портит утро, горчит в кофе, моросит утренним дождиком. Евдокия, сонная и сердитая, едет на работу в троллейбусе, в котором гуляют осенние сквозняки с ароматами смерти лета.

Шефиня — строгая, очкастая дама в костюме за тридцатку, вполне справедливо прозванная коллегами Коброй, начинает издалека — с выходных. А потом грузит, грузит, грузит Дуню новым авралом, который, если не завершить вовремя, превратится в апокалипсис для всего отдела. Заданий столько, что приоритеты расставить невозможно. Евдокия смотрит в тонированные стекла шефских очков, молчит, кивает — а куда деваться? И вдруг чувствует, что где-то в средостении разливается жар, словно лопается пузырь с кипятком. Жар затопляет пальцы, и они судорожно сжимаются на блокноте с логотипом компании… — Людмила Санна, — неожиданно для самой себя говорит Евдокия.

— Предлагаю другую схему. Я бы сделала всё, что нужно, но в указанные вами сроки не уложусь никак. Давайте… И она в нескольких словах обрисовывает, как делегировать полномочия другим сотрудникам отдела, чтобы не пострадала основная работа, а срочные задачи были выполнены вовремя.

— На себя возьму координацию работы и финальный отчет, — довершает она, изумлённая новым для себя ощущением собственной смелости и точностью формулировок.

Кобра внимательно смотрит из-под очков, был бы хвост, наверняка хлестала бы им сейчас по ламинату.

— Знаете, душа моя… Что-то в этом есть. Вынуждена признать, вынуждена. Приступайте.

Незнакомыми, уверенными шагами Евдокия входит в кабинет, где располагается её отдел и говорит, пытаясь сдержать агрессию, жаром обжигающую гортань и губы:

— Отвлекитесь на пару минут!

Людям не стоит спать на закате солнца. У гипертоников повышается давление, у гипотоников оно сходит на нет, а астматики задыхаются. Причина проста, но людям не ведома. На закате солнца просыпаемся мы, вселенская нечисть, мировая бесовщина, тени с изнанки добра. Мы тянем на себя нити людских грехов, а вылавливаем души — и вы ощущаете это, ловя в предзакатных лучах невнятные пугающие сны, тяжёлое дыхание, головную боль.

Ночь подкрадывается неспешно, перетекает из ложбинки в ложбинку, дымиться неясными тенями на мокром от дождя асфальте. Сейчас она берет город в кольцо, но уже скоро начнет поглощать его, пожирать игрушечные машинки и человечков одного за другим. Ночь срывает маски лиц, обнажая души. Ночь дразнит жаждой крови своих детей, и мы алчем скорейшего наступления темноты.

Коридоры Дома кишат мелочью — сонной, недовольно пищащей. Они вспорхнут чёрной стаей в тот миг, когда последний луч исчезнет за горизонтом, просочатся сквозь щели и щебетанием возгласят время пожирания.

Когда они покинут Дом, проснусь и я. Полежу, потягивая крылья и лапы, а затем пройду к дальней стене, где нет одной стеклянной панели. И остановлюсь, глядя на город.

Где же ты? Где? Мой человек, я тоскую по тебе. Наверное, тоскую. Как ещё назвать это сосущее чувство внутри, превращающееся в ненависть и жажду убийства? Может быть, это обычный голод?

Я срываюсь вниз, скольжу по стене, расправляю крылья, и на бреющем полете устремляюсь в сторону набережной. Почему туда? Не знаю. Мне кажется, моему человеку должно нравиться гулять у воды.

В детстве мама говорила: «Хорошие девочки умываются холодной водой, и расчесывают волосы щёткой ровно сто раз. Видела, какие румяные щёчки и волшебные локоны у сказочных принцесс? Потому, что они не ленились делать это каждый вечер! Ну, а про зубы ты и сама знаешь!» Евдокия в смешной маечке с ёжиком и таких же пижамных панталонах стоит у зеркала и причёсывается. Она старается не смотреть себе в глаза, следит взглядом за щёткой из натуральной щетины на деревянной ручке.

Ей до сих пор стыдно… Нет, не так!

Она напугана тем, что произошло на той лестничной площадке, по которой была разбросана её одежда, и где звучал отрывисто голос когда-то близкого человека. Никто не бывает готов к предательству. И если чужая злость рождает в душе острые чувства, то истинное отчаяние может подвигнуть на что угодно… … Давясь слезами, Евдокия спускалась по лестнице, чтобы навсегда покинуть дом, в который совсем недавно входила, надеясь быть счастливой. Дверь наверху захлопнулась, тишина замершего подъезда могла бы насторожить кого угодно, но не девушку, неожиданно уронившую сумку и скрючившуюся на ступеньке, пытаясь не завыть в голос.