Один час Кузьмы Лукича (утро в поместье)

Он всё ещё был жив.

Пётр подошёл к цыгану и, с трудом приподняв его, уткнулся лицом ему в срезанный затылок. Со стороны казалось, что Пётр поедает у цыгана мозги, но это было не так: в них он — искал своим языком.

Это продолжалось довольно долгое время.

Наконец, резко отклонившись от цыгана, Пётр повернул свою голову к толпе. В его зубах виднелся медный пятак, сиявший так, будто его только что отчеканили.

Глаза Петра излучали безграничное счастье. Он бегом понёсся к бричке и вытянулся, как рядовой по стойке смирно, перед Кузьмой Лукичом, слегка, однако, обозначив головой поклон.

Кузьма Лукич вынул из кармана белый платок, положил его на радостное лицо Петра, и только тогда уже принял у того пятак, ухватив его с обратной стороны ткани. Тщательно отерев монету вторым платком, Кузьма Лукич взял её, наконец, в руку и долго рассматривал, прежде чем спрятать в табакерку.

Довольно сощурившись и подкручивая свой ус, Кузьма Лукич деловито приступил к распоряжениям: «Этих на конюшню. Его в солдаты. С теми я сам потом потолкую. А тебе, друг мой, всё — как и обещал!».

Кузьма Лукич приставил ко лбу Петра внушительных размеров револьвер.

«Ваше сиятельство! Дозвольте нижайше просьбицу единую — а нельзя ли вот эдак наоборот? Уж больно я до этого дельца охотник великий»… — быстро протараторил Пётр.

«Отчего бы и не так? Ты ведь не против, душечка?» — обратился Кузьма Лукич к жене.

«Ах, свет мой, да пожалуй ведь так оно и лучше будет!» — мило прощебетала та в ответ.

«Ну что ж, будь по вашему! Я со временем в ногу иду, так что иного отнюдь не противник!» — милостиво согласился Кузьма Лукич.

Пётр, стараясь не позволять улыбке стать излишне широкой, поспешно повернулся к бричке спиной, теперь почти не стесняясь этого.

Кузьма Лукич вновь поднял револьвер, приставил его к затылку Петра и, громко откашлявшись, выстрелил.

Петра отбросило вперёд. Тело распласталось на земле с раскинутыми в стороны руками, словно пытаясь всю её обнять.

Раздался мелодичный звон.

Кузьма Лукич достал часы, посмотрел, и, удовлетворённо, заметил, не обращаясь ни к кому: «И как у них всё точно выходит! Ну кто бы мог подумать»….

И, говоря уже Елизавете Марковне, но. вместе с тем, глядя при этом куда-то вдаль и вглубь, задумчиво произнёс: «Да, это верно — есть, есть ещё в народе нашем та исконная природная чистота, неприступная для пороков этого алчного мира, погрязшего в чаду интеллектуального развращения… Незапятнанной она остаётся и невредимой. Что же даёт им, слабым, почти бессловесным, не ведающим даже азов той великой, как мы надменно полагаем, культуры, которой мы столь безоглядно гордимся? Что же даёт им эту неведомую, могучую, но до поры скрытую от постороннего взора силу, которая позволяет им выстоять в неравном этом противоборстве с всеми соблазнами и уродствами нынешнего страшного времени? Что не даёт им попасть в донельзя искусительный капкан духовного блудилища, который не смогли миновать никто из нас, погибших заживо для света земли родной? Есть ли спасение и для нас, есть ли надежда на возврат из мира теней? Сможет ли наш народ быть нам проводником из терновой тьмы к свету звёздному? Верю! — он сжалится, он простит нас, народ наш, и не станет утаивать путь свой, которым издревле идёт — уверенно, твёрдо, не оборачиваясь и не смотря по сторонам… Но сможем ли мы — услыхать его голос? И сможем ли мы, услыхав — разобрать его слово? И будет ли это слово — понятно для нас? Ведь мы говорим уж почти на ином языке… Всякую связь уже нами утрачена с ним, нашим народом… Как это всё печально и справедливо… Ах, мы — ведь кто мы есть, как не мертворождённые дети последней эпохи, конечной, закатной. Да, мы не оправдали надежд — ничьих, ни собственных своих, ни тех, что на нас возлагали с бескорыстной надеждой и верой все предыдущие поколения. У нас было великое прошлое, но нет более будущего — никакого, даже самого ничтожного. И это — по праву! Мы — преступили. И осуждены потому — заслуженно. И мы готовы понести наказание! Готовы! Но есть ли у нас право — на наказание это? Не будет ли оно для нас избавлением от обязанностей наших? Не будет ли это — лишь изощрённым бегством от подлинного искупления вины нашей — перед правдой, законом и народом? Нет — рано, рано ещё нам казнить себя. Да, просто уйти в никуда — не будет достаточно. Нам следует вернуть народу неоплатный долг. Мы на это положим всю жизнь свою, все силы, все средства. И если их будет недостаточно, то что ж с того — мы всё равно должны, мы будем учиться, мы станем стремиться к тому, чтобы слиться с душою народною, эту её неприметную красоту развить и в себе. Поможет ли нам в этом наука, техника, искусство, философия, и прочие все те сомнительные достижения цивилизации, почитавшиеся нами за дары просвещения? Или всё это — непреодолимой помехой встанет перед нами на этом новом для нас пути?