Истопник

Иногда, ночами, когда лежал он в тяжелом печном угаре, мерещилось, что в дверь стучат. И вот-вот готов уже был идти старик открывать, когда вдруг понимал, что на улице кроме лютой стужи никого нет. А иной раз заставал себя Прохор на крыльце, укутавшимся в тулуп, наброшенный на плечи, и смотрящим в темную пустоту снежной ночи. Тогда он спешно закрывал дверь, тяжело шел на кухню, брал с окна папиросы и порой до рассвета курил, глядя в потолок, пока не начинала болеть голова, а просушенное табаком горло саднить. Тяжелые думки посещали его в эти часы. Чувствовал, что скоро положат его в деревянный ящик, да только проститься никто не придет, ляжет в землю один одинешенек, и если только пару забулдыг, копавшие могилку, может и помянут одинокого старика свистнутой в его же в доме бутылкой. Потом, когда над мутным горизонтом поднималось холодное утро, Кузьмич снова забывался на своей ветхой лежанке тяжелой дремой. Никто не ехал к истопнику, чтобы отведать крепкого, «настоящего» — как говорил старик, пара, и печь могла стоять всю зиму ни разу не протопленной.

Когда бархатные сугробы принимали серый окрас и начинали проседать, а дорогу размывало весенней хлябью так, что пробраться можно было разве что по воздуху, истопник сидел и клял злосчастную погоду, которая, как он думал, отрывала его от любимого ремесла. Тем временем нахохленные голуби купались в первых лужах, а вороньё гоняло откуда-то взявшихся котов. Всё оживало. В такую пору иногда он сам растапливал печь, вычищал парную и комнату для отдыха, вытаскивал с чердака самые пышные веники, окунал их в кипяток, после чего заходил в дальнюю и подолгу сидел за своим почерневшим деревянным столом, смотря на огонь, поигрывающий в печи. И всё казалось, вот-вот войдут к нему ребята, за спинами их послышится радостный девичий гомон — не одни приехали, значит, долго будут веселиться. Принесут с собой водку, закуску, но главное, принесут они Кузьмичу заветный конвертик, в котором будут хрустеть зелёненькие бумажки, которые так любил старик… Но в бане было пусто. Тогда истопник возвращался в дом, открывал тайник и подолгу смотрел на сложенные в аккуратные рядки купюры, накопленные за долгие годы нелёгкой работы. Иногда он задавался вопросом: а зачем ему столько? Ведь ничего не нажил он за жизнь свою и ни гроша из богатств, которые хранил под неприподъемным бочонком с солёной капустой, не потратил, да и не собирался. Просто единственное, что грело его душу, были эти деньги. Жены у него отродясь не было — не сложилось. Единственная девчушка, которая по-настоящему нравилась в ещё молодую пору, не дождалась его из армии, а больше ни к кому брошенный солдатик за всю жизнь так и не прикипел душой. Детей, конечно, тоже не нажил, и мотался по свету бобылем, пока не осел на окраине города истопником в бане.

В округе Прохора Кузьмича считали чудаковатым и относились с осторожностью. Помнили его при бане служителем ещё с незапамятных времен, и всегда одного при казённом заведении. Раз в неделю он приходил в магазин, покупал молоко и хлеб, и больше не появлялся до следующей вылазки. Иногда в сторону бани по центральной дороге проезжали грузовики, доверху наполненные берёзовыми дровами, а через некоторое время возвращались обратно, но уже пустые. Но со временем машин становилось всё меньше и меньше, а потом и вовсе местные не смогли бы припомнить, если бы спросил кто, когда последний раз в сторону бани кто-нибудь проезжал.

Но были и другие времена. Частенько, особенно ночью, наведывались к Кузьмичу гости, которые на всю округу наводили ужас. Приезжали они словно черти, в полночь. Иной раз шумною толпою, с громкой музыкой, будившей всю округу, катились они к старому истопнику через всю улицу, а иной раз тихо, словно привидения проезжали, не включая света, еле разбирая перед собой дорогу. Но каждый раз встречала их баня, словно бесовская мельница на окраине поселка, и вился над ней замысловатый дымок, выпускаемый закопченной трубой. Кляли тогда местные, на чём свет стоит, банщика и его гостей, которые не давали спать всему посёлку. Но боялись сказать ему — уж больно лихих гостенёчков потчевал Прохор в своем логове, таких, что и близко подойти было страшно.

Иногда старик по вечерам приходил к холодной топке и долго сидел возле неё, вспоминая прожитые вместе с ней славные годы. Разговаривал с раскрытой черной дырой, будто со старухой-женой вспоминал молодость, а она лишь гулким эхом отзывалась ему на грустные речи. Порой Кузьмичу казалось, что поддерживает она его печальный разговор, отвечает на немые вопросы, разделяет с ним укоры судьбы и поддакивает, а всё больше просит, даже требует огня, жара, пищи, чтобы снова запылали ярким невыносимым светом её внутренности, чтобы продрало трубное горло адовым пламенем.

Вечерело. Оранжевый диск с мутными расползающимися во все стороны лучами лениво лизал горизонт, не желая скрываться из виду. Старик стоял у забора и смотрел на тёплый весенний закат.