Добавить в моё избранное
17 мин, 17 сек 2000
На ветках ещё недавно голых кустарников пробивались зелёные почки, но в доме было зябко, а топить буржуйку не хотелось, поэтому он вышел на улицу погреть старые кости и полюбоваться ещё одной весной. Но только вот очерствевшее сердце уже не радовали птичьи трели и гомон, который стоял в недалеко расположившемся лесу.
То ли дело было раньше. В как это сейчас модно говорить — лихие девяностые. Годы действительно выдались удалые, но для Кузьмича это было по-настоящему золотое время. Баня его, в которой он остался единственным хозяином после перестройки, стояла на «нейтральной» территории. Сюда могли ездить и «микрорайоновские» и «мопедовские». Между враждующими группировками была договоренность, чтоб тогда ещё полного сил Прохора Кузьмича оставить вне сфер влияния, чтобы свободно можно было наведываться к нему. Истопнику, для удобства обеих сторон, подарили большой мобильный телефон, которыми в то время пользовались все уважающие себя «пацаны», и когда нужна была его профессиональная помощь, ему звонили. Единственным условием было — это исключить любые соприкосновения между представителями противоборствующих банд.
Зная о том, каких людей парит Кузьмич, местные даже на пушечный выстрел не подходили к его вотчине, поэтому ни помощника, ни сторожа не было, да и без надобности были они, со всеми хлопотными делами истопник управлялся сам.
Иногда лихие ребята приезжали вместе с девками отдохнуть. Звонок раздавался заранее. Тогда Кузьмич спешно растапливал баню, заваривал веники, выкатывал ядрёный домашний квас. Кутили долго, с музыкой, плясками и всеми сопутствующими непотребствами. Сам банщик в этом никогда не участвовал. Он тихонько сидел в своей сторожке наедине с раскупоренной бутылочкой, неодобрительно качал головой и пересчитывал привезённое вознаграждение, лишь изредка наведываясь в заднюю, чтобы подбросить дров для жара.
Иногда, после очередной разборки, бойцы приезжали одни, без удалой компании и баб. Тела, порой по несколько штук, вытаскивали из багажников своих больших машин. Завернуты они были в какие-то грязные тряпки или простыни, успевшие за время долгого пути почти насквозь пропитаться кровью. Звонили тоже заранее. Но в этих случаях Кузьмич не торопился растапливать — так как весь вечер у печи будет достаточно провизии. Трупы стаскивали в заднюю, где на огромном почерневшем от крови столе, банщик, как заправский мясник орудовал большим топором, разрубая умерщвлённые в схватках тела, словно свиные туши на бойне. Печь хоть и была большая, но не могла целиком вместить человека, да и горело бы оно намного дольше, поэтому и приходилось кромсать ещё недавно живой материал, смешивая его с березовыми дровами.
Некоторые мужики, звериный взгляд которых говорил о том, что не долго им уже коптить небо, оставались на ночь, чтобы попариться в баньке и расслабиться как следует. И тогда, отправляя в пышущую жаром пасть каменного чудища остатки человеческих тел, старому истопнику становилось не по себе, от того, что на этих костях спокойно греются люди. Он слышал, как они смеялись в бане, слышал, как на камни выливается вода, и парящиеся стонут от удовольствия, стегая себя большими дубовыми вениками. Не смущало их то, что порой в топке оказывались их товарищи, с которыми ещё утром выезжали на дело, не смущал и отвратный запах горелого мяса, который пронизывал всё вокруг. А Кузьмич в это время, разбрызгивая по стенам кровь, усердно разделывал на кусочки целое когда-то тело и медленно, но верно, недавно живой человек маленькими частицами оказывался в огне. Следов оставлять было нельзя — это было главным признаком его мастерства.
Обо всём этом дряхлый истопник теперь вспоминал с горечью, тяжело вздымая грудь и чувствуя, как неровно заходится сердце. Но жалел он не людей, которые погибли под чужыми пулями за власть и деньги своих хозяев. Что с них было взять. Все они сами выбрали свою судьбу, ступив однажды на страшную дорожку, которая вела только в одну скорбную сторону. Не было у них ничего за плечами, им и помирать было не страшно. Но жалел он о том времени, когда был полезен и уважаем. Даже собаки раньше боялись подойти к его владениям, не то что местные, которые, чуть завидев идущего по улице Прохора Кузьмича, клонили спины, стараясь выказать уважение. А теперь никому не нужный, забытый всеми старик просто сидел в своей заброшенной бане и доживал дряхлый век, вспоминая то время, когда кромсал он ещё теплые тела и отправлял их в печь. Вспоминал с упоением и болью в сердце, как люди хранят в груди неизгладимый след своей первой любви.
Солнце совсем скрылось за горизонтом, поднялся небольшой ветерок, разогнавший грустные мысли. Кузьмич оглянулся — какой-то недобрый холодок пробрался в нутро. На него смотрело понурое строение, которое в весенних сумерках выглядело совсем брошенным. Мокрый снег успел слизать со стен почти всю краску, рамы в оконных проемах словно перекосило. Прохор невольно отшатнулся от своего чада и первый раз в жизни почувствовал, что не хочет идти внутрь.
То ли дело было раньше. В как это сейчас модно говорить — лихие девяностые. Годы действительно выдались удалые, но для Кузьмича это было по-настоящему золотое время. Баня его, в которой он остался единственным хозяином после перестройки, стояла на «нейтральной» территории. Сюда могли ездить и «микрорайоновские» и «мопедовские». Между враждующими группировками была договоренность, чтоб тогда ещё полного сил Прохора Кузьмича оставить вне сфер влияния, чтобы свободно можно было наведываться к нему. Истопнику, для удобства обеих сторон, подарили большой мобильный телефон, которыми в то время пользовались все уважающие себя «пацаны», и когда нужна была его профессиональная помощь, ему звонили. Единственным условием было — это исключить любые соприкосновения между представителями противоборствующих банд.
Зная о том, каких людей парит Кузьмич, местные даже на пушечный выстрел не подходили к его вотчине, поэтому ни помощника, ни сторожа не было, да и без надобности были они, со всеми хлопотными делами истопник управлялся сам.
Иногда лихие ребята приезжали вместе с девками отдохнуть. Звонок раздавался заранее. Тогда Кузьмич спешно растапливал баню, заваривал веники, выкатывал ядрёный домашний квас. Кутили долго, с музыкой, плясками и всеми сопутствующими непотребствами. Сам банщик в этом никогда не участвовал. Он тихонько сидел в своей сторожке наедине с раскупоренной бутылочкой, неодобрительно качал головой и пересчитывал привезённое вознаграждение, лишь изредка наведываясь в заднюю, чтобы подбросить дров для жара.
Иногда, после очередной разборки, бойцы приезжали одни, без удалой компании и баб. Тела, порой по несколько штук, вытаскивали из багажников своих больших машин. Завернуты они были в какие-то грязные тряпки или простыни, успевшие за время долгого пути почти насквозь пропитаться кровью. Звонили тоже заранее. Но в этих случаях Кузьмич не торопился растапливать — так как весь вечер у печи будет достаточно провизии. Трупы стаскивали в заднюю, где на огромном почерневшем от крови столе, банщик, как заправский мясник орудовал большим топором, разрубая умерщвлённые в схватках тела, словно свиные туши на бойне. Печь хоть и была большая, но не могла целиком вместить человека, да и горело бы оно намного дольше, поэтому и приходилось кромсать ещё недавно живой материал, смешивая его с березовыми дровами.
Некоторые мужики, звериный взгляд которых говорил о том, что не долго им уже коптить небо, оставались на ночь, чтобы попариться в баньке и расслабиться как следует. И тогда, отправляя в пышущую жаром пасть каменного чудища остатки человеческих тел, старому истопнику становилось не по себе, от того, что на этих костях спокойно греются люди. Он слышал, как они смеялись в бане, слышал, как на камни выливается вода, и парящиеся стонут от удовольствия, стегая себя большими дубовыми вениками. Не смущало их то, что порой в топке оказывались их товарищи, с которыми ещё утром выезжали на дело, не смущал и отвратный запах горелого мяса, который пронизывал всё вокруг. А Кузьмич в это время, разбрызгивая по стенам кровь, усердно разделывал на кусочки целое когда-то тело и медленно, но верно, недавно живой человек маленькими частицами оказывался в огне. Следов оставлять было нельзя — это было главным признаком его мастерства.
Обо всём этом дряхлый истопник теперь вспоминал с горечью, тяжело вздымая грудь и чувствуя, как неровно заходится сердце. Но жалел он не людей, которые погибли под чужыми пулями за власть и деньги своих хозяев. Что с них было взять. Все они сами выбрали свою судьбу, ступив однажды на страшную дорожку, которая вела только в одну скорбную сторону. Не было у них ничего за плечами, им и помирать было не страшно. Но жалел он о том времени, когда был полезен и уважаем. Даже собаки раньше боялись подойти к его владениям, не то что местные, которые, чуть завидев идущего по улице Прохора Кузьмича, клонили спины, стараясь выказать уважение. А теперь никому не нужный, забытый всеми старик просто сидел в своей заброшенной бане и доживал дряхлый век, вспоминая то время, когда кромсал он ещё теплые тела и отправлял их в печь. Вспоминал с упоением и болью в сердце, как люди хранят в груди неизгладимый след своей первой любви.
Солнце совсем скрылось за горизонтом, поднялся небольшой ветерок, разогнавший грустные мысли. Кузьмич оглянулся — какой-то недобрый холодок пробрался в нутро. На него смотрело понурое строение, которое в весенних сумерках выглядело совсем брошенным. Мокрый снег успел слизать со стен почти всю краску, рамы в оконных проемах словно перекосило. Прохор невольно отшатнулся от своего чада и первый раз в жизни почувствовал, что не хочет идти внутрь.
Страница
2 из 5
2 из 5
