Добавить в моё избранное
17 мин, 54 сек 8622
В сравнении с цинковой упаковкой он был не так уж плох; но я надеялся еще пожить: я был нужен сыну и годовалой дочке, матери и жене, и — так мне нравилось думать — многим другим… Я не хотел, чтобы Кирилл и маленькая Люда росли безотцовщиной.
Доводилось слышать, что моя прежняя профессия, якобы, напрочь лишает того суеверного и почтительного отношения к старушке-смерти, какое присуще тем, кто редко с ней сталкивался. Такое случается, но чаще происходит наоборот. Так что я был глубоко погружен в свои мысли, когда «Витальевич» догнал и окликнул меня:
— Николай, погодите!
— Вы что, не поняли? — Я взглянул, должно быть, очень неласково: на лице у него на миг отразилось сомнение, в следующую секунду, впрочем, сменившееся решимостью.
— Подождите, — просипел он.
— Послушайте.
Он запыхался, взмок, очки сбились на бок — по-видимому, задержался у крематория, пытаясь сговориться с кем-то еще, но претерпел неудачу и погнался за мной бегом, не видя для себя иного пути получить желаемое.
Почему я был ему так нужен?
Впоследствии я много размышлял над этим парадоксом: полагая себя невероятно могущественным и ничуть не опасаясь меня, упиваясь своей безнаказанностью, он, тем не менее, приходил в ужас при мысли, что придется, точно какому-то жулику, тайком взламывать дверь и объясняться, если его поймают за этим занятием. Такое было для него совершенно немыслимо: необходимость выглядеть на людях пай-мальчиком крепко сидела у него в подкорке, точно он еще таскал на плечах школьный ранец. Кроме того, как я сейчас понимаю, он нуждался в зрителе и в слушателе, его буквально распирало желание высказать все то дерьмо, каким была забита его голова. Никому неизвестный и никем не понятый «триумф» казался ему неполным.
— Вы же хотите знать, что случилось с Надеждой? — Теперь он говорил как продавец, пытающийся впарить дремлющим пассажирам какой-нибудь «Караван скандалов».
— Я, в некотором роде, так скажем, специалист, имею доступ… И с радостью удовлетворю ваше любопытство.
— Я читал протокол. И заключение ваших коллег читал, — процедил я.
— Что-то еще, молодой человек?
— Да, и что же вы там вычитали? «Асфиксия», «инородное тело»? В заключении всего не напишут! — Он подбоченился.
— Вскрытие у нас делали, и слухи, знаете ли, ходят. Инородное тело! Да у нее вся глотка этим пластилином забита была, точно она его вместо пирожков лопала! И в желудке пластилин. Верите вы, что взрослая, психически здоровая женщина могла пластилина обожраться и не заметить? По-моему, определенно — не могла! Не имбецилка же она, ну!
Не знаю, почему я сразу же не ударил его. Что-то удержало. Жена, узнав о драке на похоронах, огорчилась бы, подумала, что у меня опять протек чердак: мне не хотелось ее расстраивать. И надсадный голосок внутри соглашался с услышанным: нет, не могла. Не могла Надя умереть так глупо, так, как думалось ребятам из райотдела — случилось что-то еще, что-то они упустили… Секунды шли, и с каждой из них голосок становился все громче.
— Думаю, я сумею кое-что прояснить.
— Тон его снова стал маслянисто-мягким.
— Только для вас, Николай. Но только если вы мне поможете.
— Полегче в выражениях, специалист: иначе пирожки до конца жизни через трубочку будешь лопать, — зло сказал я, уже понимая, что соглашусь.
Когда я вечером припарковался во дворе Надиной с Борей многоэтажки, он уже ждал меня у подъезда, приплясывая от нетерпения. Температура опустилась ниже нуля, и он сменил плащ на столь же допотопную куртку грязно-синего цвета. В остальном, вид его ничуть не изменился.
Для меня день выдался тяжелым. Я постоянно возвращался мыслями к дымку из трубы — и к тому, что собирался сделать. Я понимал, разумеется, что поступаю глупо, потакая выдумкам подозрительного недоумка и своему болезненному желанию отыскать что-то — смысл, логику, волю Господню? — в трагической случайности. Осознание глупости собственных устремлений требовало как-то убедительно перед собой оправдаться, однако: «Ты ничего не теряешь!» — таков был мой в споре с самим собой единственный, но неопровержимый аргумент. Я ничего не терял, ничем не рисковал, проводя «Василия Витальевича» в квартиру: мы с ним находились, мягко говоря, в разных весовых категориях, к тому же, он полагал меня действующим сотрудником, и я не собирался его разубеждать. Если же он что-то, что бы это ни было, знал, откажи я ему — и возможность была бы упущена. Мизерный шанс на то, что он сообщит нечто существенное, казался мне стоящим того, чтобы полчаса перетерпеть его общество.
Мозгоправ в госпитале говорил нам, что вера в мистическую дребедень — тревожный симптом, и это звучало поумнее многого другого, что он говорил еще, так что я старался не задумываться над тем, что именно хочу услышать от «Витальевича»; я просто-напросто слепо следовал навязчивому стремлению самому во всем разобраться.
Доводилось слышать, что моя прежняя профессия, якобы, напрочь лишает того суеверного и почтительного отношения к старушке-смерти, какое присуще тем, кто редко с ней сталкивался. Такое случается, но чаще происходит наоборот. Так что я был глубоко погружен в свои мысли, когда «Витальевич» догнал и окликнул меня:
— Николай, погодите!
— Вы что, не поняли? — Я взглянул, должно быть, очень неласково: на лице у него на миг отразилось сомнение, в следующую секунду, впрочем, сменившееся решимостью.
— Подождите, — просипел он.
— Послушайте.
Он запыхался, взмок, очки сбились на бок — по-видимому, задержался у крематория, пытаясь сговориться с кем-то еще, но претерпел неудачу и погнался за мной бегом, не видя для себя иного пути получить желаемое.
Почему я был ему так нужен?
Впоследствии я много размышлял над этим парадоксом: полагая себя невероятно могущественным и ничуть не опасаясь меня, упиваясь своей безнаказанностью, он, тем не менее, приходил в ужас при мысли, что придется, точно какому-то жулику, тайком взламывать дверь и объясняться, если его поймают за этим занятием. Такое было для него совершенно немыслимо: необходимость выглядеть на людях пай-мальчиком крепко сидела у него в подкорке, точно он еще таскал на плечах школьный ранец. Кроме того, как я сейчас понимаю, он нуждался в зрителе и в слушателе, его буквально распирало желание высказать все то дерьмо, каким была забита его голова. Никому неизвестный и никем не понятый «триумф» казался ему неполным.
— Вы же хотите знать, что случилось с Надеждой? — Теперь он говорил как продавец, пытающийся впарить дремлющим пассажирам какой-нибудь «Караван скандалов».
— Я, в некотором роде, так скажем, специалист, имею доступ… И с радостью удовлетворю ваше любопытство.
— Я читал протокол. И заключение ваших коллег читал, — процедил я.
— Что-то еще, молодой человек?
— Да, и что же вы там вычитали? «Асфиксия», «инородное тело»? В заключении всего не напишут! — Он подбоченился.
— Вскрытие у нас делали, и слухи, знаете ли, ходят. Инородное тело! Да у нее вся глотка этим пластилином забита была, точно она его вместо пирожков лопала! И в желудке пластилин. Верите вы, что взрослая, психически здоровая женщина могла пластилина обожраться и не заметить? По-моему, определенно — не могла! Не имбецилка же она, ну!
Не знаю, почему я сразу же не ударил его. Что-то удержало. Жена, узнав о драке на похоронах, огорчилась бы, подумала, что у меня опять протек чердак: мне не хотелось ее расстраивать. И надсадный голосок внутри соглашался с услышанным: нет, не могла. Не могла Надя умереть так глупо, так, как думалось ребятам из райотдела — случилось что-то еще, что-то они упустили… Секунды шли, и с каждой из них голосок становился все громче.
— Думаю, я сумею кое-что прояснить.
— Тон его снова стал маслянисто-мягким.
— Только для вас, Николай. Но только если вы мне поможете.
— Полегче в выражениях, специалист: иначе пирожки до конца жизни через трубочку будешь лопать, — зло сказал я, уже понимая, что соглашусь.
Когда я вечером припарковался во дворе Надиной с Борей многоэтажки, он уже ждал меня у подъезда, приплясывая от нетерпения. Температура опустилась ниже нуля, и он сменил плащ на столь же допотопную куртку грязно-синего цвета. В остальном, вид его ничуть не изменился.
Для меня день выдался тяжелым. Я постоянно возвращался мыслями к дымку из трубы — и к тому, что собирался сделать. Я понимал, разумеется, что поступаю глупо, потакая выдумкам подозрительного недоумка и своему болезненному желанию отыскать что-то — смысл, логику, волю Господню? — в трагической случайности. Осознание глупости собственных устремлений требовало как-то убедительно перед собой оправдаться, однако: «Ты ничего не теряешь!» — таков был мой в споре с самим собой единственный, но неопровержимый аргумент. Я ничего не терял, ничем не рисковал, проводя «Василия Витальевича» в квартиру: мы с ним находились, мягко говоря, в разных весовых категориях, к тому же, он полагал меня действующим сотрудником, и я не собирался его разубеждать. Если же он что-то, что бы это ни было, знал, откажи я ему — и возможность была бы упущена. Мизерный шанс на то, что он сообщит нечто существенное, казался мне стоящим того, чтобы полчаса перетерпеть его общество.
Мозгоправ в госпитале говорил нам, что вера в мистическую дребедень — тревожный симптом, и это звучало поумнее многого другого, что он говорил еще, так что я старался не задумываться над тем, что именно хочу услышать от «Витальевича»; я просто-напросто слепо следовал навязчивому стремлению самому во всем разобраться.
Страница
2 из 5
2 из 5
