Села муха на варенье

Ни тебе салфеточек самовязаных, ни думочек, ни запаха духов, ни слёз, ни семейных перепалок, как у моих школьных друзей, ни цветов, кроме гладиолусов ко дню рождения папеньки от сослуживцев, ни домашних пирогов, ни тортиков вкусных, ни шарфика газового, на вешалке случайно позабытого, ничего, ничего абсолютно, будто специально ничего. А ведь было, наверное, когда-нибудь многое, не могло не быть, но папенька все вещдоки, до единого, изъял и бесследно уничтожил, по ветру развеял, не оставил на память ни единой мелочи мало-мальской; очистив дом, а заодно жизнь нашу семейную от предположения даже о существовании женщин в природе, и неспроста, можно предполагать.

Разумеется, напридумывать причин, объясняющих столь решительное поведение, совсем нетрудно, а вот что было на самом деле, и как в действительности всё произошло, и произошло ли, тут я без понятия. Расспросить про свою бедную маменьку: кто она, где, почему не живёт с нами, и то не отваживался, даже когда был маленьким, больно папенька грозен, а теперь, братцы мои, даже и неудобно как-то затевать подобные разговоры.

Папеньку я люблю очень и боюсь до беспамятства. Вот если, скажем, нужен вам настоящий полковник, вы придите к нам да на папеньку посмотрите: если уж он не полковник, то полковников в свете вообще не бывает. Ежели сподобитесь прийти, увидите огромного мужичину, под два метра ростом, и что голову взять, что руку, что ногу, право, смотреть страшно, какой здоровенный, невольно удивишься: бывают же люди! А поступь неслышная и лёгкая, как у снежного человека. Признаюсь, более полковничьего полковника, чем мой папенька, я в жизни не видывал, хоть ходит он без всяких там портупей, наганов и прочих побрякушек — всегда в штатском.

Папенька не какая-нибудь вам пехтура полевая, он в том самом ведомстве служил, которого все не любят, но побаиваются, а нынче, значит, на пенсионное довольствие перешёл: газеты читает да меня воспитывает по-прежнему, стало быть, дела у нас идут, контора папенькина знай себе пишет.

Маленьким мальчиком я часто пробирался в домашний папенькин кабинет и прятался там за столом, подглядывая тихонько за папенькой, который, придя с работы, съедал стоя (надоедало на службе сидеть) булку хлеба, полпалки варёной колбасы, запивая всё это с бульканьем прямо из графина, и падал, как подкошенный, на чёрный кожаный диван, мгновенно засыпая. Мне тогда казалось, что я могу что-то понять о себе, рассмотрев его организм очень пристально и подробно. Особенно притягивала взгляд большая мраморно-белая рука, всегда не входившая в диван и от того лежавшая на полу рядом с телом. И ещё могучая сивая башка с африканскими ноздрями; если папенька сердится, то в первую очередь это заметно по вздрагивающим ноздрям. Похоже, и рождён я был тоже прямо из головы моего папеньки, поэтому пытаться скрыть от него свои мысли, скажу вам откровенно, — бесполезное и опасное занятие. Ему всё про меня известно. Даже когда папенька спал, свободно раскинувшись на диване, и веки его плотно закрыты, а дыхание глубоко и безмятежно, мне неотвратимо чудилось, что он, несмотря ни на что, остаётся в постоянной настороженности по отношению ко мне, и, непонятно каким образом, но тоже очень внимательно за мной наблюдает.

Папенька интересуется всеми моими проблемами, даже самыми мелкими, о коих и говорить не стоит. Каждый час, если я куда ушёл, обязан звонить ему и доложиться, чем занимаюсь в данный текущий момент. Из университета в том числе. Для этого приходится иногда покидать лекции, что служит поводом для тихого веселья в среде однокашников и, естественно, не улучшает отношений с преподавателями: иные, в основном женщины, полагают, что у бедняги недержание в тяжёлой форме, а потому весьма любезны, другие же, напротив, видят во мне местного клоуна, ведущего непонятную игру. Однако ничего не поделать: надо, значит, надо. Добежав до телефона, я сообщаю папеньке, где нахожусь, чем занимаюсь, а потом, ответив на все вопросы, его интересующие, тихо говорю: «Конец связи», вешаю трубку и возвращаюсь в аудиторию — как всегда скромный, с опущенными глазами, чувствуя за собой грех соглядатая.

По приходу домой папенька обычно встречает меня у дверей.

— Побеседуем, друг сердешный? — говорит он, пронзая взглядом серых серьёзных глаз, от которых, как от рентгеновских лучей, хочется прикрыться свинцовым фартуком.

— Побеседуем, папенька.

— Что-то ты сегодня весь прямо светишься? Не иначе наш Евгений снова вляпался в историю, а? Села муха на варенье? Ну признайся, дружище, не стесняйся, села?

— Да что вы, папенька, никто и не думал даже, — я отвожу взгляд, в котором проявились ненужные мысли, — просто погода хорошая, на душе отрадно мне, вот радостно и сделалось.

— Погода? Погода, она, конечно, располагает. Идём-ка, братец, проанализируем твою … мг-ммм … погоду, — веселится папенька, крепко потирая руки.

Я понимаю: соскучился родимый по работе, безрадостно ему газеты читать одному.