Села муха на варенье

Мы входим в кабинет, и рассаживаемся по своим местам: папенька, значит, за стол с графином и лампой, тут же делаясь следователем, я на голый табурет.

— Курите? — спрашивает следователь, открывая толстенную папку с моим делом.

— Нет, — отвечаю, — не курю. Даже в детстве не баловался.

— Правильно делаете. Фамилия, имя, отчество?

И допрос начинается.

Спрашивают меня про многое, о маменьке в том числе. Я скромно сообщаю, что никогда в жизни маменьки не видел, по крайней мере, в сознательном возрасте, то есть после той ягодки в киселе. Кто она — не знаю, и никакой информацией на её счет не располагаю. Для убедительности равнодушно пожимаю плечами. Волосы в ноздрях следователя удовлетворённо ёжатся.

Далее приходится пересказывать, чем занимался сегодня, в мельчайших подробностях, с деталями и буквально по минутам, другому человеку это мука была бы, но я привычен уже: ежедневные собеседования подобного рода приучили меня вести внутренний дневник, и хоть ночью будите да спрашивайте, какая, мол, такая мыслишка завелась в твоей, братец, головёнке вчера в 10.43, я отвечу тотчас и по существу, нет, ей-богу, не хвалюсь.

— Стоп! — прерывает следователь беглое повествование, всем своим видом давая понять, что считает его отрепетированной легендой.

— Кто сидел справа от тебя на лекции, отвечай быстро, ну?

— Ардуганов, — говорю, усатый-волосатый, — точно, он. Пахло от него салом и чесноком, наверное, получил посылку из дома.

— Слева?

— Минутку, сейчас повспоминаю, — я мысленно представляю 204 аудиторию главного корпуса, вижу театрально играющего свою лекцию доцента Хриповицкого у доски и поворачиваю голову влево, — из окна прямо в глаз бьёт солнечный луч.

— Слева никого, до конца ряда все места незанятые.

— Прогуливают, значит? — папенька пристально, с укоризной смотрит, закуривает.

— Эх ты, братец-кролик, и чего мы с тобой в морской бой играть будем? Сказал бы прямо, как подобает честному человеку: кто она, где сидела, что ты испытывал, а я постараюсь помочь тебе избавиться от этой… психической зависимости. И как ты, фрукт заморский, не можешь понять очевидной вещи, что рассказать мне сейчас всё точно и подробно в твоих же интересах?

— Не знаю, папенька, можно ли это назвать зависимостью, — глядя в потолок и вспоминая, начинаю колоться, — на одну девушку действительно посмотрел несколько раз. Сидела она двумя рядами ниже.

— Говори, я слушаю, что именно ты помнишь?

— Шею.

— Шею?

— Да, шею. Я обратил внимание, что волосы у неё забраны вверх, в причёску, а те, что растут пониже, на шее, выбились, так бывает, и пушатся сами по себе.

— Интэ-р-эсный факт. Так-так-так. Продолжай. Какие же чувства у тебя возникли при виде этой оголённой шеи?

— Практически, собственно говоря, никаких, просто хотелось, как бы это сказать точнее, вернуть волосы на своё место, в причёску.

— Ты намеревался сказать ей?

— Конечно, нет, это неудобно. Ну, как можно, папенька… извините, товарищ следователь. Просто хотелось привести волосы в порядок. Не самому сделать это, а чтобы оно как-то само собой сделалось. Но это было невозможно.

Конец своей речи я скомкал, слишком горячо взял, а жаль, ох, жаль.

Папенька знай строчит в своих бумагах.

— И как часто в течение занятий смотрел на шею? — поднимает взгляд, как врач на больного.

— Несколько раз всего поглядел.

— Ты её знаешь?

— Да, она из нашей группы, тихая, совсем незаметная, зовут Нина. Старомодная, как её имя.

— А не возникало чувство неприятия при виде этих растрёпанных волос, желания наказать? Слегка поприжать эту самую шею? А?

— Ну, папенька… — Без папенька.

— Нет, гражданин следователь, не возникало.

— Подумай, вспомни.

— Если вдуматься глубже — хотелось поправить, неприятие лёгкое было, — начинаю сдавать я под напором папенькиной энергетики.

— Значит, хотелось дотронуться.

— Когда поправляешь, наверное, и дотронешься.

— Шея белая или загар?

— Белая… немного розовая… вполне невинная шея, знаешь, папенька, я бы лично не назвал её оголенной, там был скромный глухой воротничок.

— Юбку короткую носит?

— Сейчас все носят короткие юбки.

— Она носит?

— Да… Папенька… и зачем вы меня определили на филологический факультет? Здесь ведь куда ни глянь, всюду одни женщины. В политехническом мне было бы гораздо проще учиться.

— У тебя гуманитарные склонности, — с некоторым пренебрежением отвечает папенька, быстро-быстро пишет, и допрос продолжается.

Когда стемнело, он включил свою любимую настольную лампу. Выясняется, что без исправления мне и на этот раз не обойтись. Идём в карцер, переделанный из ванной комнаты.