Вольный

Порой это сходило с рук, порой не совсем, но такого не ждал никто, включая и самого Франка. Вдруг осенило пьяного гаитянина, человека, нафаршированного верованиями, знаниями, слухами и суевериями, что просто так баба сама думать начать не может. Значит? Значит, кто-то отравил ей мозг этой мыслью. Отравил мозг? Кто? Кто-то, мать его, злой. Злой?!

Зло почти в самом чистом виде стояло совсем рядом с ним. Ударить его не решился даже обезумевший Франк, но вступительным словом, эдаким приветствием, он охарактеризовал бокора как человека, что не гнушается и мужской задницей, когда заняты задницы кур и гусей. Начало было положено. Бокор отшагнул назад, откинул голову и скрестил руки на груди, ожидая, что будет дальше.

Вообще, как порой подмечают, гаитяне очень осторожны в речах и манерах с незнакомыми собеседниками и именно потому, что собеседник может оказался черным колдуном, бокором. Но Франку было плевать с высокой пальмы, кто перед ним. Он видел лишь зло, что ядовитыми словами запустило его бабе разум не в ту сторону. И он разразился водопадом, потоком оскорблений, за каждое из которых и не бокор, а простой и вежливый гаитянин просто отрезал бы оскорбителю все его хозяйство и затолкал в рот, изрыгнувший такое.

В глазах бокора, а точнее, в зрачках его вечно было заметно присутствие чего-то незримого, чего-то настолько мрачного и древнего, появившееся на Земле еще до того, как на ней стали раздавать имена, что желающих спорить с ним не находилось даже среди людей совершенно незнакомых, отвязанных, отмороженных и так далее. Но сейчас он просто стоял и слушал.

Выдохся Франк нескоро, потом, потеряв к бокору всякий интерес, шагнул было в сторону лавки, но тут бокор, как я уже упоминал, и обратился к нему со своей краткой речью.

Франк протрезвел, но что делать с этой бедой, он, во всяком случае, знал. Он залпом осушил стакан рома на перце, оседлал теперь уже его мотоцикл (кто же не отдаст покойнику последнее, особенно учитывая, что бокор что-то уже пообещал и не стоит трогать, а стоит отдать даже свое этому Франку, лишь бы избежать с ним соприкосновений), попытался расплатиться, а потом, остыв к этой идее совершенно, понял, что пробил час! Ехать, сей же час ехать в город и искать, найти и спасти глупую свою бабу!

Он завел мотор, рыгнул так, что его голову мотнуло назад и, сходу взяв максимальную для старого-престарого «Ямаховского» «твина» скорость, скрылся из глаз.

Он несся по дороге, громко кричал и пел, потом плакал, потом грозился, снова взывал к Барону Самеди и снова поносил бокора последними словами.

Он проснулся рано утром, безо всякого, ожидавшегося похмелья. В какой-то совершенно неизвестной ему хижине. Увидел он и домашний алтарь с черными свечами, и сушеные травы, и бутылки, в которых бокоры хранили украденные души. Много, много всего древнего, черного, понятного и незнакомого порой даже ему, было в этой комнате, где он, в одежде, лежал на топчане.

И вот тут пришел, наконец, страх. Тот самый, убийственный, неистовый, заставляющий ноги нести вас прочь, но одновременно делающих их ватными, заставляющий вас хватать ртом воздух, а потом мучиться от того, что его слишком много, когда слова теряют смысл, изначально им дарованный, свое имя ничего вам не говорит, место, где вы находитесь, тоже вам малознакомо, даже если вы прожили там всю жизнь — вот вам очень приблизительное состояние человека при таком страхе, носящем еще громкое имя «паническая атака», причем прыгнуть, к примеру, в окно, вам мешает просто усиливающийся ужас в предвкушении нескольких предстоящих шагов и мрачная мысль, что это ничего не изменит. И кажется вам, что этому уж точно не будет конца.

Где он?! Уже у бокора в доме?! Где его душа?!

Он сунул руки в карманы, словно надеялся проверить ее наличие таким способом, затем достал мятую пачку сигарет и зажигалку, нервно, неповинующимися руками добыл огня, а непослушными, прыгающими губами удержал сигаретку и пару раз затянулся. Сузившиеся враз сосуды, утяжелившие его состояние, дали ему понять, что курить рановато. Он яростно растоптал окурок ногой и сел на кровати. Тут заметил он, что даже не разут. Точно. Его принесли к бокору. Новая волна паники кинулась, казалось со всех сторон, но тут занавеска, отделявшая комнату, где он спал, отодвинулась. Франк сжался на своем топчане, не совсем понимая, что делать с найденным в кармане ножом — попытать счастья перерезать себе горло или рискнуть пустить его в ход против любого, кто войдет?

Который час на дворе он понятия не имел, окон в комнате, разумеется, не было.