Опыт

Начало термидора выдалось в этот год жаркое и сухое. Удушливое марево испаряющихся в канавах нечистот смешивалось с запахами стиранного белья, готовящейся нехитрой снеди и дешевой рыбы, доносившимися из распахнутых створок окон. Коктейль этот сочился сквозь занавески внутрь кареты, был навязчив и неистребим.

Внутри кареты тряслось двое. Нет… Пожалуй, один с половиной. Но даже и половиной нельзя было назвать то, что колыхалось на засаленной атласной подушке рядом с мэтром Бенуа.

Голова. Черноволосая, крупная, с помятым, не европейского вида лицом. Шея головы была не видна в складках пышного, грязного жабо. Глаза, сомкнутые под тяжестью отекших век, так и не открылись, когда голова, разлепив спекшиеся губы, просипела:

Какая сегодня добыча?

Мэтр Бенуа, лекарь, державший малодоходную практику в бедных кварталах на окраине Парижа, вздрогнул и с готовностью закивал:

Все удачно, Голова, все удачно! Нынче Шотландская Дева работает исправно, каждый день одни людишки пишут кляузы, желая погубить соседа, получить наследство или жениться на состоятельной будущей вдове… а другие становятся в очередь и послушно кладут головы на гильотину. Кому захочется умирать дважды? Один раз под топором палача, а другой раз, когда тебя будут добивать? — мрачновато говорил он, однако, тут же захихикал, потирая маленькие красные ручки, — самое главное во всем этом то, что мне позволяется забирать по два трупа в день одиноких, — он поднял многозначительно палец, — несостоятельных граждан для анатомических исследований.

Голова попыталась разомкнуть веки. Левое веко открылось, а правое, дернувшись едва, осталось закрытым, слепившись гноем. Черный, тусклый, с желтоватой склерой глаз укатился сильно вправо и уставился на своего спутника.

Болтун! Великий Итцамана четвертовал бы тебя и пришил бы руки женщинам, ноги — мужчинам, а язык — обезьяне… — голова еще продолжала шипеть, вязкая слюна вырывалась изо рта.

Мэтр Бенуа же, невозмутимо отогнув край жабо у шеи головы, что-то перетянул там, в грязной, надушенной приторными духами тряпке, и голова замолчала, выкатив гневно оба глаза. Бенуа отер влажные пальцы о когда-то серый, а теперь выцветший старый сюртук.

Хех, — вздохнул он, отвернувшись к окну, и раздраженно дрыгнув ногами, которые не доставали до пола, — угораздило же меня купить тебя! Надо было оставить тебя пылиться на полке мертвецкой. Так нет же! Все эта дурацкая рукопись… А вдруг получится?! Старый дурак! Мыслимое ли дело… говорит, что ему три тысячи лет! Это, конечно, вранье, но даже если сто, двести, ну, пускай, пятьсот лет… Он опять склонился к голове, и стало видно, что шея её укреплена в кожаном мешке с жидкостью. Вялые, белесые сосуды свисали веревками в жидкость, и тонкие тряпичные завязки перетягивали сейчас голосовые связки. Раствор был насыщен и едок, и пальцы лекаря были изрядно изуродованы им.

Голова все выпучивала глаза, на что Бенуа равнодушно ткнул чуть ли не прямо в черный гневный глаз мокрым пальцем:

Тебе сейчас не нужен воздух, и ты это отлично знаешь… Руки его быстро шевелились, запутавшись в шнурках. Голова вдруг посинела. Бенуа зашептал:

Ну, ладно, потерпишь… Ишь, цаца какая! Ну вот, так лучше? — он посмотрел на голову.

Рот головы открылся, и она принялась им хватать воздух.

Ффу! Смердишь… Говорю же, тебе не надо есть! — Бенуа захихикал, — все нужное тебе здесь, в этом мешке. Ты — овощ. Ну, пока, во всяком случае… Лекарь, отметив про себя, что голова успокоилась и смотрит на него, отвратительно осклабясь, взобрался на сиденье и продолжил:

Сегодня, Голова, твой день. Последний казненный нам подойдет по всем меркам, испанец, знаешь ли, и к тому же невысок. Что по моим оценкам твоего черепа, как раз подходит. Правда, слишком утончен для тебя, картежник и вор, а у тебя узкий лоб и широкие, как у земледельца, челюсти. Но будем честны до конца — у нас небольшой выбор. Так что, если твой Ицтамана и впрямь сращивал и оживлял тела, и манускрипт не лжет, то все получится сегодня же… Голова задергала губами.

Ну что опять, только не ори ты, — Бенуа полез в жабо головы и принялся развязывать шнурки.

— Ну? — вопросительно уставился он в тусклые омертвелые глаза.

Фиолетовые губы головы презрительно дернулись.

Как ты смеешь… мне… не верить, ничтожный… червяк?

Ты слишком много читаешь, ишь, ты, червяк! Не стоило мне тебя обучать грамоте, — забрюзжал Бенуа, — это тебе не на пользу. Одно не пойму, кто тебе перелистывает страницы?

Голова быстро и зло заговорила, торопясь, брызжа слюной, боясь, что ее опять остановят:

Что ты вообще понимаешь в этой жизни, лекарь? Ты видел реки крови и горы еще горячих сердец? Ты повелевал толпой одним взглядом и посылал сотни на смерть? Или ты великий воин и ходил в набег на соседнее племя и привел десятки рабов?