Нигде

Шмыгнув в один из проёмов, что притаился аккурат между двумя пыхтящими зданиями, я вышел на небольшой полустанок.

Я будто попал в другой мир. Вокруг осенняя листва, унылый пейзаж, да салатовое здание вокзала купеческих времён.

Непонятное чувство пришло чуть позже. Я определённо здесь был, и не раз, не два, а гораздо больше. Может именно поэтому, зайдя внутрь, я направился не направо, где располагались билетные кассы, а налево, где сразу за камерами хранения находилась скромная столовая. Несколько высоких, раскатанных как блин стоек и касса продавщицы.

Заворожённо оглядываясь по сторонам, я подошёл к ближайшему столу, за которым стоял худощавый мужчина в твидовом костюме. Но был он не один: рядом, на чемоданах, сидели двое детей, мальчик и девочка. Их бледные лица напоминали застывшие маски — одним словом, огромные куклы.

Доброго здоровья вам, — поприветствовал меня мужчина, слегка приподняв шляпу-котелок.

И вам того же, — машинально ответил я.

Давно ждёте?

Жду?

Ну конечно, — согласился он.

— Это же станция, здесь все чего-то ожидают, кто родственников, кто воспоминания, кто чего-то ещё… Лично мы с детьми ждём поезда.

Я кивнул и покосился на восковые лица.

Правда, они у меня замечательные? Мои милые крошки, как же я их люблю.

Простите, но по-моему они… Они спят, — быстро перебил меня мужчина.

— Это вы верно заметили, добрый господин. После перенесённой болезни они быстро утомляются, и я стараюсь давать им больше отдыхать. Зачем беспокоить таких малышей. Разве что делаю их портреты на память. Не желаете полюбопытствовать?

Продолжая ничего не понимать, я лишь коротко кивнул в ответ.

С радостью похвалюсь, — обрадовался мужчина и вынул из дорожной сумки стопку фотокарточек. Дрожащая рука протянула мне снимки.

На толстой картонной бумаге были запечатлены в основном дети, но на некоторых попадались и взрослые — все сосредоточенные, в накрахмаленных одеждах и с закрытыми глазами. Очень странные фотографии. У меня создалось впечатление, что все они мертвы, но высказать своё предположение этому импозантному человеку я не решился.

Мы вместе с гувернёрами и моей прекрасной Элен жили в огромном доме. И были безумно счастливы. А потом пришёл врач, господин Годвик, и сказал что в городке началась эпидемия. Мы закрылись в доме и решили переждать. Нам было очень трудно, но мы выдержали. И хотя дети и жена безумно устали, я знаю, что скоро они наберутся сил и проснутся, а пока вот я стараюсь не упустить ни одного эпизода их интересной жизни, — тем временем рассказывал мужчина.

Я слушал и ощущал, как меня начинает знобить. Моё сознание отказывалось верить в столь откровенную историю гибели целой семьи.

Ну как вам? — поинтересовался он.

Очень даже неплохо, — откликнулся я передав карточки владельцу. Я был слишком потрясён, чтобы выразиться как-то иначе.

А у вас есть фотографии? — спросил он.

Фотографии? Какие фотографии? — не понял я.

Ну, вашего ребёнка, семьи.

— Убрав карточки в сумку он указал мне на повязанный на рукаве шарф.

Мой взгляд коснулся находки и внутри опять что-то зашевелилось: некий неприятный холодок волнения.

Эй, папаша, возьмите свои булочки и компот, — окликнул меня звенящий женский голос. За прилавком возникла тучная пожилая продавщица в белом фартуке, который едва скрывал её цветастое в горошек платье.

На ватных ногах я приблизился к ней и подхватил пластмассовый поднос.

А где ваш пострел-то? — поинтересовалась она.

Теперь внутри не просто кололо, а нещадно рвалась наружу ужасная тревога. Повернув голову, я упёрся в узкое стрельчатое окно, через которое хорошо просматривалась низкая платформа и стальные линии рельсов.

Кирилл сидел посередине и водил по металлической поверхности пластикового солдатика.

— Сын!

Крик боли вырвался у меня изнутри, но вряд ли он мог меня услышать.

Поднос полетел на пол, а я рванул наружу.

Протяжный гудок приближающегося поезда торопил меня, заставляя сердце отбивать барабанную дробь. Но как бы я не торопился — все было напрасно.

Я выскочил на перрон и замер. Кирилл успел обернуться и, кажется, удивиться, — а поезд даже не притормозил. Кровавый вихрь, стон, крики. Мир вокруг застыл, превратившись в нечто размытое, словно чернильная клякса в странице нерадивого ученика, который изуродовал собственную жизнь. Но это сочинение нельзя переписать заново, вырвав черновик. Судьба не допускает помарок или описок.

Вокруг меня крутились люди, слышались крики и возмущения, кто-то даже орал на взрыт, — а я просто сидел на коленях и плакал. Теперь я вспомнил все. Повзрослел, как говорили в здешних местах. А что толку? Что это изменило?

Меня переполняли боль и отчаянье, пустота и страх, одиночество и ненависть.