Добавить в моё избранное
14 мин, 17 сек 4730
Шаг. Несколько. В темноте проявился забор. Некто невидимый резал маникюрными ножничками зубцы дощечек и овалы кустовых крон. У носков Машиных резиновых сапожек тропинка приказала долго жить, распавшись в тумане. Маша резко остановилась, слегка раскачиваясь — ветер в спину толкал ее сделать шаг туда, шепот захолодевшего сердца призывал бежать оттуда. На черной бумаге ночи некто невидимый наклеил аппликацией еще более черный силуэт. Плоский, полный острых углов и пугающих геометрических вывертов он раскачивался напротив — с той стороны калитки. И щеколда сама собой ползла в сторону. Вот он поворотил к Маше угрюмую морду, на которой засияли ярчайшими изумрудами огромные прозрачные глаза. Из всей его плоскости только эти глаза были объемны, выпуклы, если не выпучены. Черные острые пальцы заползли в щель, ухватились за крайнюю доску створки и широко открыли ее.
Маша сделала шаг назад. Туман выбрасывал щупальца, пытаясь ухватить и вернуть ее на прежнюю грань, но она пятилась прочь, не отрывая глаз от тени, по-хозяйски миновавшей калитку. Клубящиеся пласты раздавались в стороны от его шагов, и каждый приближал яростный и прекрасный свет мрачных изумрудов. Маша споткнулась, обернулась и побежала в дом. Зеленые глаза глянули в душу из наполненной чернилами беседки в углу участка, миг — и их свет залил угол дома, отчего тот стал казаться поросшим мхом и лишайником. Маша птицей взлетела на крыльцо, захлопнула дверь и, путаясь в пальцах, защелкнула и повернула все замки. Тихий звук заставил ее отшатнуться и нырнуть под одеяло, накрывшись с головой и сотрясаясь — что-то острое скребло дерево с той стороны.
«Господи!» — непослушными губами прошептала Маша. На соседней улице пропел первый петух.
Серые, пока не расписанные своды, казались новыми, а не отреставрированными. Пола в церкви не было — на голую цементную стяжку положили щиты из свежеструганных досок. Кое-где они еще проглядывал янтарь древесного лона, не заляпанный грязью с обуви прихожан. Скромный иконостас стоял на возвышении, потом его сделают больше, богаче, золоченее. Странно одетая толпа полукругом заняла центральный неф — мужчины, женщины и несколько детей в ночных рубашках, футболках и сапогах на босу ногу ждали ниспослания благодати. От многочисленных сквозняков огоньки свечей в их руках бились в истерике. Низенький чернобровый поп щедро мазал лбы и руки елеем, произносил тайносовершительные слова, делая свою работу методично и размеренно.
Маша с подругой, переминаясь с ноги на ногу от холода, терпеливо ждали своей очереди. С Аллочкой дружили с первого класса и вот, в восьмом, дружно решили креститься. Решение не было серьезно обдуманным, но не было оно и данью моде, широко шагающей по городам и весям страны, или поиском новых ощущений. Просто как-то поняли, что пришло время. И ощущение у обоих совпало. Маша, с самого детства склонная к рефлексии, все копалась в душе, все ждала — когда же благодать снизойдет, боль от несчастной первой любви отпустит и станет легко и радостно — так вроде бы должно ощущать себя на пороге благословенного мира? Но легче не становилось. Душа замерла, облачившись в покров печали, в котором искоркой блеснул скромный серебряный крестик с красным камешком, надетый на шею.
Выходили из церкви молча. Мартовское утро было суровым, ветер промозглым — недаром зверствовали сквозняки в храме с заклеенными полиэтиленом оконными проемами. В запотевший изнутри автобус взбегали с радостью — замерзли на остановке. Автобус был пуст — не считая севших позади пожилых прихожанок, которых они видели в храме, и нескольких новообращенных. Девушки сели рядом, не глядя друг на друга. Не пришло время говорить о собственных ощущениях. Каждая осталась с ними наедине. Каждая думала о своем, и мысли, видно, были не веселы.
— Смотри, как уставился! — раздался сзади тихий женский голос.
— И чего смотрит-то так, ажно страшно!
Маша моргнула, отвела глаза от стекла, покосилась назад. Дамы, сидевшие позади, на нее не смотрели.
Маленькая Маша не раз видела, как отец кормит своих любимиц. Как каменеет серое тельце пищи и застывают бусинки глаз перед керамическими кольцами черной смерти. Нынче на ее глазах две взрослые толстые тетки каменели, не смея отвести взгляд от кого-то, стоявшего у дверей. Маша могла поклясться, что не видела, как этот человек садился в автобус. А еще ни одной остановки не было.
Она медленно поднимала взгляд. Сначала в поле зрения попала рука — грубые пальцы, покрытые кожей — толстой, складчатой — такая бывает у людей, вынужденных работать на морозе; грязные, обгрызенные ногти, волосатое запястье, выглядывающее из короткого рукава телогрейки. Ткань местами была порвана или прожжена, из прорех торчала серая вата — взгляд Маши скользил выше, к острому кадыку, заросшему щетиной подбородку, сведенным судорогой губам. Она споткнулась о его взгляд, но отвернуться и сбежать в спасительную крепость было невозможно.
Маша сделала шаг назад. Туман выбрасывал щупальца, пытаясь ухватить и вернуть ее на прежнюю грань, но она пятилась прочь, не отрывая глаз от тени, по-хозяйски миновавшей калитку. Клубящиеся пласты раздавались в стороны от его шагов, и каждый приближал яростный и прекрасный свет мрачных изумрудов. Маша споткнулась, обернулась и побежала в дом. Зеленые глаза глянули в душу из наполненной чернилами беседки в углу участка, миг — и их свет залил угол дома, отчего тот стал казаться поросшим мхом и лишайником. Маша птицей взлетела на крыльцо, захлопнула дверь и, путаясь в пальцах, защелкнула и повернула все замки. Тихий звук заставил ее отшатнуться и нырнуть под одеяло, накрывшись с головой и сотрясаясь — что-то острое скребло дерево с той стороны.
«Господи!» — непослушными губами прошептала Маша. На соседней улице пропел первый петух.
Серые, пока не расписанные своды, казались новыми, а не отреставрированными. Пола в церкви не было — на голую цементную стяжку положили щиты из свежеструганных досок. Кое-где они еще проглядывал янтарь древесного лона, не заляпанный грязью с обуви прихожан. Скромный иконостас стоял на возвышении, потом его сделают больше, богаче, золоченее. Странно одетая толпа полукругом заняла центральный неф — мужчины, женщины и несколько детей в ночных рубашках, футболках и сапогах на босу ногу ждали ниспослания благодати. От многочисленных сквозняков огоньки свечей в их руках бились в истерике. Низенький чернобровый поп щедро мазал лбы и руки елеем, произносил тайносовершительные слова, делая свою работу методично и размеренно.
Маша с подругой, переминаясь с ноги на ногу от холода, терпеливо ждали своей очереди. С Аллочкой дружили с первого класса и вот, в восьмом, дружно решили креститься. Решение не было серьезно обдуманным, но не было оно и данью моде, широко шагающей по городам и весям страны, или поиском новых ощущений. Просто как-то поняли, что пришло время. И ощущение у обоих совпало. Маша, с самого детства склонная к рефлексии, все копалась в душе, все ждала — когда же благодать снизойдет, боль от несчастной первой любви отпустит и станет легко и радостно — так вроде бы должно ощущать себя на пороге благословенного мира? Но легче не становилось. Душа замерла, облачившись в покров печали, в котором искоркой блеснул скромный серебряный крестик с красным камешком, надетый на шею.
Выходили из церкви молча. Мартовское утро было суровым, ветер промозглым — недаром зверствовали сквозняки в храме с заклеенными полиэтиленом оконными проемами. В запотевший изнутри автобус взбегали с радостью — замерзли на остановке. Автобус был пуст — не считая севших позади пожилых прихожанок, которых они видели в храме, и нескольких новообращенных. Девушки сели рядом, не глядя друг на друга. Не пришло время говорить о собственных ощущениях. Каждая осталась с ними наедине. Каждая думала о своем, и мысли, видно, были не веселы.
— Смотри, как уставился! — раздался сзади тихий женский голос.
— И чего смотрит-то так, ажно страшно!
Маша моргнула, отвела глаза от стекла, покосилась назад. Дамы, сидевшие позади, на нее не смотрели.
Маленькая Маша не раз видела, как отец кормит своих любимиц. Как каменеет серое тельце пищи и застывают бусинки глаз перед керамическими кольцами черной смерти. Нынче на ее глазах две взрослые толстые тетки каменели, не смея отвести взгляд от кого-то, стоявшего у дверей. Маша могла поклясться, что не видела, как этот человек садился в автобус. А еще ни одной остановки не было.
Она медленно поднимала взгляд. Сначала в поле зрения попала рука — грубые пальцы, покрытые кожей — толстой, складчатой — такая бывает у людей, вынужденных работать на морозе; грязные, обгрызенные ногти, волосатое запястье, выглядывающее из короткого рукава телогрейки. Ткань местами была порвана или прожжена, из прорех торчала серая вата — взгляд Маши скользил выше, к острому кадыку, заросшему щетиной подбородку, сведенным судорогой губам. Она споткнулась о его взгляд, но отвернуться и сбежать в спасительную крепость было невозможно.
Страница
2 из 5
2 из 5
