Добавить в моё избранное
15 мин, 7 сек 5934
Ликуй, веселись, удавленина! Хохочи всею своей разнузданною, неповрежденной гортанью! Радуйся своему изобретенному обратному отсчету! Они ожидают твоих внезапных тайфунов талантов, и совершенно даже не скрываются в том, не считают нужным скрываться… В иных языках слова «душа» и «враг», возможно, одного корня.
Твои убеждения не долговечнее твоих подметок. Мгновение или минуту изучаешь свои худые подметки. Краеугольные ли это основания твоих стоптанных башмаков, точно ли эти основания именно краеугольные? Покончено, ныне навсегда покончено с играми настороженности. Ты выходишь из дома; а зачем приходил сюда, собственно? Надо ли было приходить сюда полдня назад или полвека назад? Не лучше ли было смешаться с азотом атмосферы, с сухою протяженностью небытия, с водами канализаций, с духом несуществования?! Жить, лишь жить, бормочешь себе ты, сгорая в огне безразличия, производя своим полубольным мозгом деликатесы деструктивности, смыслы, несовместимые с жизнью! Ты все же не бросаешь никаких вызовов, ты и сам есть вызов.
Здесь-то, возле твоего дома, поджидал тебя и следующий номер, не успел ты даже гордым голосом своим смешаться с чернью. Но тут уж ты сам был виноват, кроме тебя самого здесь больше винить некого, но вы-то, жалкий старикашка, брюзга и перезрелый ловелас, об этом и не задумываетесь. Для вас нет человека, есть вместилище костей, мышц, жировой ткани, мозгового вещества… Трое ментов молодых проходили мимо, и один спросил вдруг вполне беззлобно, с истинным юношеским равнодушием:
— Кто ж тебя так отделал, красавец? — сказал тот.
— Когда я вижу ментов вроде вас, мне рыдать хочется, — глухо говоришь ты.
Коротко оглянувшись, они окружают тебя. Подталкивают к кустам отцветшего жасмина, к невысокой железной загородке. Бойтесь же, бойтесь в сем мире-театре безумных выходок ополоумевшего режиссера — времени!
— Что, друг, — говорит второй мент, совсем мальчишка, беря тебя за пуговицу на груди, — по неприятностям соскучился?
Кажется, уж не время для ребячеств, но ты все никак не можешь остановиться. Да будет последний вздох наш лишь вздохом ребячества, вздохом неисполненных предназначения и намерения.
— Задешево был Христос продан, но на вырученные средства вполне можно тридцать таких мусоров, как вы, с потрохами купить, — говоришь.
— Еще и на пиво останется.
— Так, значит, да?
Незаметным движением тебя толкают в кусты, и ты летишь в этот неподатливый жесткий жасмин, но тебе не дают совсем уж упасть, а тащат через кусты к дому, чтобы вся сцена была необозреваемой. Чем возвышеннее наши небеса, бормочешь ты по дороге, тем более за ними открывается свободных пространств для неврозов. Тут — первый тычок в живот, и первый пинок ногою в пах, прикрыться от них невозможно, ты и не думаешь прикрываться, только стонешь, после рычишь яростно, потом в голове твоей темнеет, но ты не теряешь сознание, пока не теряешь, потом тебя берут за руки, поворачивают лицом к стене, и швыряют грудью и лицом о стену, о кирпичи. И вот тут-то уж, наконец, и даешь волю своему затмению… Платка у тебя нет, и, когда ты остаешься один, ты зажимаешь рану на лице рукавом. Долго-долго, как и сама жизнь долгая-долгая, так же и ты стараешься остановить свою кровь. Кровь останавливается, но отнюдь не ты. Ты снова продираешься через кусты, и они уже будто другие. Пусть видят все сию перемену кустов как перемену декораций. Имеющие глаза — пусть видят глазами, не имеющие тех — пусть ощупывают ладонями.
Полчаса или будто всю жизнь свою ты бредешь до автобуса, потом еще столько же ты его ждешь, и ветер обжигает твою больную, безрадостную кожу. Лишь немногие смогут теперь застать тебя за решением уравнений безрассудства. История сотворения мира — есть первейшее наше криминальное чтиво.
В автобусе ты упал на сиденье и укрылся за шторами слепленных век, мимо тебя проходят, задевают бедрами и плечами, но ты этого всего не осознаешь. Бог, Ты слышишь смысл мой, Ты видишь мою лихорадку, говоришь себе ты, если они противны Тебе, останови меня, останови пока не поздно, и тогда я признаю Твое бытие, признаю воздухом легких своих, признаю током крови своей, а так я в нем сомневаюсь. Нет зоны покрытия.
От Литейного ты шел пешком. На здания ты не смотрел, те могли обрушиться от единственного яростного взгляда твоего, потому-то ты глаза и отводил. Город вокруг тебя был подыхающею гиеною, но в дерзости несчастной своей полагал себя будто бы даже моложавым. Ты продирался сквозь походки, выправки, осанки, гримасы, ты сам был стоном и скрежетом зубовным, ты сам был желваком стиснутых скул. Атмосфера и ты теперь одно целое, но ей еще следует успевать ластиться к твоим щекам и к твоим щиколоткам.
Галерею ты нашел по злому духу фуршета, по лживому блеску новых витрин. Охранник, увидевший на лице твоем стигматы твоей обреченности, не хочет тебя пускать, но ты, расправив все свое смирение воина, проскальзываешь мимо него.
Твои убеждения не долговечнее твоих подметок. Мгновение или минуту изучаешь свои худые подметки. Краеугольные ли это основания твоих стоптанных башмаков, точно ли эти основания именно краеугольные? Покончено, ныне навсегда покончено с играми настороженности. Ты выходишь из дома; а зачем приходил сюда, собственно? Надо ли было приходить сюда полдня назад или полвека назад? Не лучше ли было смешаться с азотом атмосферы, с сухою протяженностью небытия, с водами канализаций, с духом несуществования?! Жить, лишь жить, бормочешь себе ты, сгорая в огне безразличия, производя своим полубольным мозгом деликатесы деструктивности, смыслы, несовместимые с жизнью! Ты все же не бросаешь никаких вызовов, ты и сам есть вызов.
Здесь-то, возле твоего дома, поджидал тебя и следующий номер, не успел ты даже гордым голосом своим смешаться с чернью. Но тут уж ты сам был виноват, кроме тебя самого здесь больше винить некого, но вы-то, жалкий старикашка, брюзга и перезрелый ловелас, об этом и не задумываетесь. Для вас нет человека, есть вместилище костей, мышц, жировой ткани, мозгового вещества… Трое ментов молодых проходили мимо, и один спросил вдруг вполне беззлобно, с истинным юношеским равнодушием:
— Кто ж тебя так отделал, красавец? — сказал тот.
— Когда я вижу ментов вроде вас, мне рыдать хочется, — глухо говоришь ты.
Коротко оглянувшись, они окружают тебя. Подталкивают к кустам отцветшего жасмина, к невысокой железной загородке. Бойтесь же, бойтесь в сем мире-театре безумных выходок ополоумевшего режиссера — времени!
— Что, друг, — говорит второй мент, совсем мальчишка, беря тебя за пуговицу на груди, — по неприятностям соскучился?
Кажется, уж не время для ребячеств, но ты все никак не можешь остановиться. Да будет последний вздох наш лишь вздохом ребячества, вздохом неисполненных предназначения и намерения.
— Задешево был Христос продан, но на вырученные средства вполне можно тридцать таких мусоров, как вы, с потрохами купить, — говоришь.
— Еще и на пиво останется.
— Так, значит, да?
Незаметным движением тебя толкают в кусты, и ты летишь в этот неподатливый жесткий жасмин, но тебе не дают совсем уж упасть, а тащат через кусты к дому, чтобы вся сцена была необозреваемой. Чем возвышеннее наши небеса, бормочешь ты по дороге, тем более за ними открывается свободных пространств для неврозов. Тут — первый тычок в живот, и первый пинок ногою в пах, прикрыться от них невозможно, ты и не думаешь прикрываться, только стонешь, после рычишь яростно, потом в голове твоей темнеет, но ты не теряешь сознание, пока не теряешь, потом тебя берут за руки, поворачивают лицом к стене, и швыряют грудью и лицом о стену, о кирпичи. И вот тут-то уж, наконец, и даешь волю своему затмению… Платка у тебя нет, и, когда ты остаешься один, ты зажимаешь рану на лице рукавом. Долго-долго, как и сама жизнь долгая-долгая, так же и ты стараешься остановить свою кровь. Кровь останавливается, но отнюдь не ты. Ты снова продираешься через кусты, и они уже будто другие. Пусть видят все сию перемену кустов как перемену декораций. Имеющие глаза — пусть видят глазами, не имеющие тех — пусть ощупывают ладонями.
Полчаса или будто всю жизнь свою ты бредешь до автобуса, потом еще столько же ты его ждешь, и ветер обжигает твою больную, безрадостную кожу. Лишь немногие смогут теперь застать тебя за решением уравнений безрассудства. История сотворения мира — есть первейшее наше криминальное чтиво.
В автобусе ты упал на сиденье и укрылся за шторами слепленных век, мимо тебя проходят, задевают бедрами и плечами, но ты этого всего не осознаешь. Бог, Ты слышишь смысл мой, Ты видишь мою лихорадку, говоришь себе ты, если они противны Тебе, останови меня, останови пока не поздно, и тогда я признаю Твое бытие, признаю воздухом легких своих, признаю током крови своей, а так я в нем сомневаюсь. Нет зоны покрытия.
От Литейного ты шел пешком. На здания ты не смотрел, те могли обрушиться от единственного яростного взгляда твоего, потому-то ты глаза и отводил. Город вокруг тебя был подыхающею гиеною, но в дерзости несчастной своей полагал себя будто бы даже моложавым. Ты продирался сквозь походки, выправки, осанки, гримасы, ты сам был стоном и скрежетом зубовным, ты сам был желваком стиснутых скул. Атмосфера и ты теперь одно целое, но ей еще следует успевать ластиться к твоим щекам и к твоим щиколоткам.
Галерею ты нашел по злому духу фуршета, по лживому блеску новых витрин. Охранник, увидевший на лице твоем стигматы твоей обреченности, не хочет тебя пускать, но ты, расправив все свое смирение воина, проскальзываешь мимо него.
Страница
3 из 5
3 из 5
