Добавить в моё избранное
15 мин, 7 сек 5936
Ветер он ухватит рукою своей, если посмеет оной ухватить тебя.
Здесь в двух залах картины на стенах, небольшая толпа, человек в тридцать, ты бы, наверное, даже узнал многих, если бы стал их разглядывать. Одного ты узнал сразу, хоть он и стоял спиною к тебе.
— Сережа, — громко говоришь ты, сразу потянувшись к нему.
— Сережа, это ты звонил, я знаю.
Но спина вдруг начинает от тебя убегать, уклоняться. Что же такое? Что происходит? Ты преследуешь ее, но спина спасается бегством. Или все же заманивает?
— Зачем ты звонил, мразь? — кричишь еще ты.
— Слышишь меня? Слышишь?! Что вы все тут задумали?!
Поодаль ухмыляется чье-то женское лицо; быть может, ты вспоминаешь, жена этой спины, или не жена; во всяком случае, связь меж теми несомненна, неоспорима, недвусмысленна.
Спина пробегает второй залец и проскальзывает в подсобное помещение. Ты твердо знаешь, что тебе не надо идти вслед за спиною, но все же идешь. Кто-то тут же прикрывает за тобою дверь.
— Это не он звонил, это я звонил, — говорит кто-то вблизи твоего виска, и ты про себя называешь его «заступником».
— Сережа здесь не причем.
— А-а, здорово, постмодернисты! — не оборачиваясь, криво усмехаешься ты. Всем своим больным лицом усмехаешься ты, всею желчью печени, всею кожею и одеждой.
— Привет вам, лживые величины. Фразоидальные конкистадоры! По-прежнему ли ваш релятивизм актуален?
— Пришел, сволочь?
— Сволочь не пришел, сволочь приполз. Приполз посмотреть пару бездарных картинок на стенах и выпить пару бокалов кислого фуршетного шампанского.
— Будет тебе шампанское, — говорят рядом.
Шампанское и вправду тебе наливают и подносят к лицу, но не дают выпить, а лишь в глаза выплескивают каким-то фальшивым, мелодраматическим жестом.
— «Литературную газету» помнишь? — шипит кто-то.
— Сволочь! А роман свой не забыл?
— Здесь не сволочь! Медведь-шатун! Что, не узнали?! — усмехаешься ты.
— Он сейчас обдерет ваше липкое стадо.
— Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Боже, что же за пошлость! У него в руке подсвечник, или нет — у них у всех в руках подсвечники, ничего другого они сыскать не могли. Они заводят, они подстегивают себя. Один вдруг со всего размаха бьет тебе тяжелою старою бронзою по ключице. Ты падаешь на колени. Ведь я же пришел в этот мир с самою нешуточной инвестицией, — бормочешь себе ты, — с даром безрадостности, они же сделали все для того, чтобы распылить те и отринуть. Жить, лишь жить на разрыв всех кровеносных сосудов разом. Отчего вдруг аорте столь незаслуженное ее предпочтение?! Быть самому стрелою, выпущенною в бесцельность, и увлекать еще за собою иных энергией своей чрезмерности… Рука твоя повисла, навсегда повисла, рука твоя умерла, и там, в углу тебе уже снова мерещится злой лысый циничный старикашка, который будто бы блаженно мнется в жадном предвкушении. Он нетерпеливо топчет паркет, ожидая обещанной роли. На что вам, старый циник, ваше предвкушение?! Ищите же вкуса, взыскуйте же полновесности.
— Нет-нет, не здесь, только не здесь! — приплясывает кто-то возле побоища.
— Во двор его! Тащите во двор.
Тебя тащат во двор, и ты уже не сопротивляешься, ты уже не можешь сопротивляться.
— Во дворе нельзя. Из окон увидят.
Ты уже вдохнул свежего воздуха двора, ты опьянен этим воздухом, но тебя вдруг волокут обратно. Бросают на пол. И тут новый удар. Основание затылка. Вы считаете, злой старикашка, вы следите, вы записываете?
Боже, неужто это и есть орудия Твои? Я всегда был соперником Твоим в гневе Твоем, Ты же никак не хотел признать того, Ты же никак не хотел согласиться… — Да-да… здесь! Здесь! Хорошо! Только музыку громче!
И был гром у виска твоего, немыслимый гром, и ты задохнулся, и ты был рыбою на суше, подстреленной птицей — зябликом? корольком? — и кровь хлестала из пробитого черепа, но здесь уж, кажется, гнездилось спасение, и тут-то приблизились вы, гадкий, небритый старикашка, воняющий кофе, папиросами и перегаром дня вчерашнего, Вена и Франкфурт сорвались со своих орбит, типографские знаки помчались миллионами злых муравьев, случайные любовные приключения метнулись темными мотыльками, змеями по углам расползлась ликующая кривда правозащитников, весь мир расточился горсткою чечевицы, ваши цепкие стариковские пальцы ощупывали засохшую промытую рану с ее новым сверкающим номером и с кусочками застывшего мозга. Открывайте ваши журналы и реестры, пишите туда ваши каракули, множьте ваши перечни, сбирайте урожай отторжений, громоздите свои империи цинизма и заурядности. Из недр совпадений. Ты дышал теперь будто не воздухом, но темным хлором.
Они отдали тебя старикашке, глумление в его пальцах, в его одеколоне. Ты был застрельщиком и проводником самой тончайшей своей непроизвольности. Ныне опустел твой храм лихорадок, угасли все случайные перлы твоей радужной безнадежности.
Здесь в двух залах картины на стенах, небольшая толпа, человек в тридцать, ты бы, наверное, даже узнал многих, если бы стал их разглядывать. Одного ты узнал сразу, хоть он и стоял спиною к тебе.
— Сережа, — громко говоришь ты, сразу потянувшись к нему.
— Сережа, это ты звонил, я знаю.
Но спина вдруг начинает от тебя убегать, уклоняться. Что же такое? Что происходит? Ты преследуешь ее, но спина спасается бегством. Или все же заманивает?
— Зачем ты звонил, мразь? — кричишь еще ты.
— Слышишь меня? Слышишь?! Что вы все тут задумали?!
Поодаль ухмыляется чье-то женское лицо; быть может, ты вспоминаешь, жена этой спины, или не жена; во всяком случае, связь меж теми несомненна, неоспорима, недвусмысленна.
Спина пробегает второй залец и проскальзывает в подсобное помещение. Ты твердо знаешь, что тебе не надо идти вслед за спиною, но все же идешь. Кто-то тут же прикрывает за тобою дверь.
— Это не он звонил, это я звонил, — говорит кто-то вблизи твоего виска, и ты про себя называешь его «заступником».
— Сережа здесь не причем.
— А-а, здорово, постмодернисты! — не оборачиваясь, криво усмехаешься ты. Всем своим больным лицом усмехаешься ты, всею желчью печени, всею кожею и одеждой.
— Привет вам, лживые величины. Фразоидальные конкистадоры! По-прежнему ли ваш релятивизм актуален?
— Пришел, сволочь?
— Сволочь не пришел, сволочь приполз. Приполз посмотреть пару бездарных картинок на стенах и выпить пару бокалов кислого фуршетного шампанского.
— Будет тебе шампанское, — говорят рядом.
Шампанское и вправду тебе наливают и подносят к лицу, но не дают выпить, а лишь в глаза выплескивают каким-то фальшивым, мелодраматическим жестом.
— «Литературную газету» помнишь? — шипит кто-то.
— Сволочь! А роман свой не забыл?
— Здесь не сволочь! Медведь-шатун! Что, не узнали?! — усмехаешься ты.
— Он сейчас обдерет ваше липкое стадо.
— Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Боже, что же за пошлость! У него в руке подсвечник, или нет — у них у всех в руках подсвечники, ничего другого они сыскать не могли. Они заводят, они подстегивают себя. Один вдруг со всего размаха бьет тебе тяжелою старою бронзою по ключице. Ты падаешь на колени. Ведь я же пришел в этот мир с самою нешуточной инвестицией, — бормочешь себе ты, — с даром безрадостности, они же сделали все для того, чтобы распылить те и отринуть. Жить, лишь жить на разрыв всех кровеносных сосудов разом. Отчего вдруг аорте столь незаслуженное ее предпочтение?! Быть самому стрелою, выпущенною в бесцельность, и увлекать еще за собою иных энергией своей чрезмерности… Рука твоя повисла, навсегда повисла, рука твоя умерла, и там, в углу тебе уже снова мерещится злой лысый циничный старикашка, который будто бы блаженно мнется в жадном предвкушении. Он нетерпеливо топчет паркет, ожидая обещанной роли. На что вам, старый циник, ваше предвкушение?! Ищите же вкуса, взыскуйте же полновесности.
— Нет-нет, не здесь, только не здесь! — приплясывает кто-то возле побоища.
— Во двор его! Тащите во двор.
Тебя тащат во двор, и ты уже не сопротивляешься, ты уже не можешь сопротивляться.
— Во дворе нельзя. Из окон увидят.
Ты уже вдохнул свежего воздуха двора, ты опьянен этим воздухом, но тебя вдруг волокут обратно. Бросают на пол. И тут новый удар. Основание затылка. Вы считаете, злой старикашка, вы следите, вы записываете?
Боже, неужто это и есть орудия Твои? Я всегда был соперником Твоим в гневе Твоем, Ты же никак не хотел признать того, Ты же никак не хотел согласиться… — Да-да… здесь! Здесь! Хорошо! Только музыку громче!
И был гром у виска твоего, немыслимый гром, и ты задохнулся, и ты был рыбою на суше, подстреленной птицей — зябликом? корольком? — и кровь хлестала из пробитого черепа, но здесь уж, кажется, гнездилось спасение, и тут-то приблизились вы, гадкий, небритый старикашка, воняющий кофе, папиросами и перегаром дня вчерашнего, Вена и Франкфурт сорвались со своих орбит, типографские знаки помчались миллионами злых муравьев, случайные любовные приключения метнулись темными мотыльками, змеями по углам расползлась ликующая кривда правозащитников, весь мир расточился горсткою чечевицы, ваши цепкие стариковские пальцы ощупывали засохшую промытую рану с ее новым сверкающим номером и с кусочками застывшего мозга. Открывайте ваши журналы и реестры, пишите туда ваши каракули, множьте ваши перечни, сбирайте урожай отторжений, громоздите свои империи цинизма и заурядности. Из недр совпадений. Ты дышал теперь будто не воздухом, но темным хлором.
Они отдали тебя старикашке, глумление в его пальцах, в его одеколоне. Ты был застрельщиком и проводником самой тончайшей своей непроизвольности. Ныне опустел твой храм лихорадок, угасли все случайные перлы твоей радужной безнадежности.
Страница
4 из 5
4 из 5
