Память в бутылках

Бутылка, в которой будет джин или послание от терпящего кораблекрушение — или карта сокровищ на желтом заскорузлом пергаменте, пергамент немного изъеден временем, но стекло — хорошая оболочка и хранит от воды, времени, тлена и насекомых. Нужно только найти. В океане улиц, лиц, фонарей, машин, кошек, ботинок — выловить драгоценный резервуар.

Иногда Саймону страшно: а что, если так и не найдет? Он скрючивается на грязном и всегда влажноватом полу, обнимая отрезанную голову с взъерошенными белыми волосами, этот мальчик-альбинос был красив, как ангел с полотен Возрождения, и Саймон не осмелился портить красоту; обнимает и молится, целуя подгнившие губы: найти, я хочу найти.

Понять.

Надежда капает сукровицей с ароматом кладбища.

Саймон ловит капли ртом.

Надеется.

Джереми исполнилось восемнадцать ровно в полночь, и, не дожидаясь рассвета, он ушел из дому. Он сбегал от родителей каждый сезон, и бонусом в межсезонье, каждый раз полиция возвращала его, родители били, ругали, запирали в комнате-чулане, пропахшем сыростью и грибными спорами. Иногда Джереми сидел в чулане неделями. Выпускали только справить нужду, и то не каждый раз, порой приходилось помечать углы, отчего к запаху сырости добавлялся резкий запах мочи.

«Это научит тебя», говорил отец Джереми, повторял фразу и во время порки — порки дорогим кожаным ремнем с посеребренной пряжкой; каждый раз Джереми размышлял, что сломается раньше — его позвоночник или пряжка? Пока выдерживало и то, и другое. Но он размышлял, оценивал шансы и делал ставки — иначе сошел бы с ума от боли. Отец не жалел его.

«Это научит тебя», повторял он. После экзекуции — отшвыривал, зачастую в лужу блевотины и пены, сорвавшейся с губ во время порки.

Джереми всегда падал неловко — на больную спину и задницу, коротко взвывал, орать сил не было; моргал длинными белесоватыми ресницами, приглаживал взлохмаченные волосы — темно-платиновые когда чистые, грязные они становились мышиными. На ладони оставались сальные следы. Джереми хотелось оставить отпечаток на серебряной пряжке.

Отомстить, вероятно.

Он так и не выполнил задуманного. В восемнадцать лет ушел из дому, предварительно трижды плюнув на порог, и хрипло рассмеялся, мешая имя отца с ругательствами и проклятиями.

Джереми был свободен.

Отсутствие денег, жилья — не важно. Он размышлял, стоит ли пойти мойщиком посуды или сразу на панель — приходилось во время побегов подрабатывать задницей, и у Джереми получалось неплохо, ему действительно нравилось, когда в него входили сзади, если только клиент был чуть посимпатичнее бульдога или орангутанга.

Моральные принципы? Чушь. Джереми решил, что принципы остались серебром на пряжке… и кровью на ней же.

Выбор в пользу второго сделан куда быстрее, чем Джереми потерял из виду родные улицы.

Панель так панель. Джереми фантазировал о том, как переоденется в обтягивающие виниловые шорты и топик, сбреет брови и накрасит губы. И однажды отец увидит его — но ничего (ты слышишь, гребаный ублюдок))) ничего не сумеет сделать. Джереми вне его власти. Совершеннолетний.

Отец с его Библией, правилами и брызжущей желчью ненавистью к «содомитам» будет осмеян. Осмеян полуобнаженным сыном-блудником.

Картинка откликнулась возбуждением. Джереми пришлось остановиться, снять штаны и сбросить белесые капли на тротуар. Ночью его никто не видел — а если и видели, Джереми мало волновался.

Он повторил бы на бис — специально для обывателей с кастрюлями вместо черепов, с телами-жирными колбасами и йогуртом вместо мозгов.

Все для вас.

Все для вас, леди и джентльмены, смеялся Джереми.

Смеялся, пока не заболела диафрагма.

Решено.

Так он стал проституткой.

Нить тянулась, длинная и голая, как крысиный хвост. Саймон злился. Лето наступало — в городе лето короткое и душное; злейший враг Саймона. Летом его обитель привлекает внимание. Прохожие, случайно забредшие в переулок между третьей и семнадцатой улицей подозрительно водят носами и спешат убраться, но Саймон опасался, что однажды позовут… Чужаков. Полицию.

Полиция не оценит коллекции Саймона, определенно не оценит.

Поэтому он ненавидел лето.

А содержимое квартиры разбухало, точно дрожжи, норовило полезть из окон — чьей-нибудь отрезанной рукой, посиневшей, с прожилками багрянца и черноты и посмертно отросшими ногтями. Саймон нервничал.

Мало времени, очень мало времени.

Если не найдет в ближайшее время… Он не продолжал мысль. Хвост-нить тянулась за ним, обвивая каждого прохожего; Саймон краем глаза оценивал — и отбрасывал. Не то, не то. Прошли времена, когда он мог позволить себе открывать каждую интересную бутылку. Сейчас — все или ничего.

Саймон брел полуслепыми переулками, загребал ил днища города, мутная вода, словно из живота утопленников, колыхалась между домов и фонарей.