Память в бутылках

Нечего отрубаться. От раны в плече никто не умирал… не так быстро.

— Чего?

Саймон слизал кровь с ножа. Вместе со свежим багрянцем осела гниль, несколько мушиных личинок. Джереми затошнило, и в который раз он принялся часто сглатывать. Вряд ли клиенту понравится, если его обблюют.

Даже теперь Джереми продолжал думать о клиенте.

— Ты знаешь мое имя? — повторил вопрос Саймон. Откуда-то врезался багряный всполох, упал на дно зрачков. Зрачки полыхнули кровавым. Джереми предположил, что его кровь поднялась к глазным яблокам клиента.

— Ты… эта… ищейка, — морщась, проговорил Джереми.

Ошибся. Грязный нож полоснул кожу на щеке.

— Ошибаешься, — Саймон слизал проступившую каплю.

— Я — Гадес. Бог подземного мира.

Джереми не выказал эмоций. Как пожелает клиент. Ролевые игры… только не убивай меня, Гадес, не сейчас. Джереми, впрочем, мало надеялся выйти живым. Выкатилась луна — серебряная пряжка, и забитый мальчишка покорно скрючился в чулане.

— Ты не понял? Я — Гадес! — выкрикивал Саймон, потрясая ножом-скипетром, а вокруг жужжали мухи и осы, где-то лаяли псы. В переулке часто бродили псы, они чуяли подтухшее мясо.

— Я открыл бутылку с памятью… ты моя память. Моя верная бутылка. Мой джинн.

Джереми снова заваливался в беспамятство. Потеря крови или обычная усталость. Или то и другое. Чего точно не было — паники, Джереми приучился терпеть боль и стоически принимать ее; смерти он не пробовал, но… «С Гадесом не должно быть слишком страшно. Пусть проводит, если что», подумал он.

Потом он понимает — умирать не хочет.

Совсем.

— А еще ты, — нож падает на пол с серебристым звуком. Джереми следит на ним, и прикрывает веки, боясь, что лезвие отпечаталось на сетчатке, точно моментальное фото.

— Ты… ты знаешь кто ты?

Гадес ухмыляется идеальными зубами, а костистое лицо подвижно, точно игрушечная змейка из тысячи пластин, имитация живой. Джереми тянет погладить «Гадеса» по лицу.

«Серебро», думает Джереми.

— «Серебряная пряжка и луна».

По спине ползет кровь, и к ней липнут мухи.

— Кто я? — удерживая улыбку спрашивает Джереми. Внутри — омерзение, а вдруг мухи отложат личинки в ране, от подобных опасений мошонка втягивается в живот, это неприятно. Джереми ведь хотел обслужить клиента. Джереми нравилось обслуживать клиентов.

«Гадес», ты придурок. Ты сам отказался от настоящего кайфа ради каких-то… бутылок.

Обида линяет в ненависть. В темноте и в лунных луча «Гадес» делается похожим на отца Джереми, и этого достаточно для алой и сочной, как спелое яблоко, ненависти.

«Я хотел как лучше».

И «Гадес» прижимает его, тесно, плотно, душно — его объятиям следует быть холоднее, думает Джереми, если он правда мнит себя хтоническим богом; затем поцелуй, «Гадес» кусает его губы, глотает слюну и кровь.

— Персефона, — наконец, говорит он.

В ту секунду Джереми бьет клиента подобранной (пряжкой) ножом. Без промаха. В сердце.

Проще некуда.

— Персефона, — деревенеющим ртом проговаривает Саймон, ослепленный сиянием белых волос. Это рассвет. Это понимание.

Он сожалеет — искал так долго, и всего несколько минут сознавал себя.

Неважно.

Он счастлив.

… Джереми откидывает нож прочь. Слишком его… много. Зажимает рану на плече и бредет к двери.

Оборачивается.

— Бутылки памяти разбиты. Ты Гадес, а я Персефона, — произносит он. Выдыхает тлен вместе с болью и закуривает сигарету. Луна по-прежнему сияет, но пряжка померкла. Джереми ощущает свободу куда ярче, чем в полночь своего побега.

Он смеется.

— Но ты не имеешь на меня прав. Сейчас лето.