14 мин, 15 сек 17701
Нечего отрубаться. От раны в плече никто не умирал… не так быстро.
— Чего?
Саймон слизал кровь с ножа. Вместе со свежим багрянцем осела гниль, несколько мушиных личинок. Джереми затошнило, и в который раз он принялся часто сглатывать. Вряд ли клиенту понравится, если его обблюют.
Даже теперь Джереми продолжал думать о клиенте.
— Ты знаешь мое имя? — повторил вопрос Саймон. Откуда-то врезался багряный всполох, упал на дно зрачков. Зрачки полыхнули кровавым. Джереми предположил, что его кровь поднялась к глазным яблокам клиента.
— Ты… эта… ищейка, — морщась, проговорил Джереми.
Ошибся. Грязный нож полоснул кожу на щеке.
— Ошибаешься, — Саймон слизал проступившую каплю.
— Я — Гадес. Бог подземного мира.
Джереми не выказал эмоций. Как пожелает клиент. Ролевые игры… только не убивай меня, Гадес, не сейчас. Джереми, впрочем, мало надеялся выйти живым. Выкатилась луна — серебряная пряжка, и забитый мальчишка покорно скрючился в чулане.
— Ты не понял? Я — Гадес! — выкрикивал Саймон, потрясая ножом-скипетром, а вокруг жужжали мухи и осы, где-то лаяли псы. В переулке часто бродили псы, они чуяли подтухшее мясо.
— Я открыл бутылку с памятью… ты моя память. Моя верная бутылка. Мой джинн.
Джереми снова заваливался в беспамятство. Потеря крови или обычная усталость. Или то и другое. Чего точно не было — паники, Джереми приучился терпеть боль и стоически принимать ее; смерти он не пробовал, но… «С Гадесом не должно быть слишком страшно. Пусть проводит, если что», подумал он.
Потом он понимает — умирать не хочет.
Совсем.
— А еще ты, — нож падает на пол с серебристым звуком. Джереми следит на ним, и прикрывает веки, боясь, что лезвие отпечаталось на сетчатке, точно моментальное фото.
— Ты… ты знаешь кто ты?
Гадес ухмыляется идеальными зубами, а костистое лицо подвижно, точно игрушечная змейка из тысячи пластин, имитация живой. Джереми тянет погладить «Гадеса» по лицу.
«Серебро», думает Джереми.
— «Серебряная пряжка и луна».
По спине ползет кровь, и к ней липнут мухи.
— Кто я? — удерживая улыбку спрашивает Джереми. Внутри — омерзение, а вдруг мухи отложат личинки в ране, от подобных опасений мошонка втягивается в живот, это неприятно. Джереми ведь хотел обслужить клиента. Джереми нравилось обслуживать клиентов.
«Гадес», ты придурок. Ты сам отказался от настоящего кайфа ради каких-то… бутылок.
Обида линяет в ненависть. В темноте и в лунных луча «Гадес» делается похожим на отца Джереми, и этого достаточно для алой и сочной, как спелое яблоко, ненависти.
«Я хотел как лучше».
И «Гадес» прижимает его, тесно, плотно, душно — его объятиям следует быть холоднее, думает Джереми, если он правда мнит себя хтоническим богом; затем поцелуй, «Гадес» кусает его губы, глотает слюну и кровь.
— Персефона, — наконец, говорит он.
В ту секунду Джереми бьет клиента подобранной (пряжкой) ножом. Без промаха. В сердце.
Проще некуда.
— Персефона, — деревенеющим ртом проговаривает Саймон, ослепленный сиянием белых волос. Это рассвет. Это понимание.
Он сожалеет — искал так долго, и всего несколько минут сознавал себя.
Неважно.
Он счастлив.
… Джереми откидывает нож прочь. Слишком его… много. Зажимает рану на плече и бредет к двери.
Оборачивается.
— Бутылки памяти разбиты. Ты Гадес, а я Персефона, — произносит он. Выдыхает тлен вместе с болью и закуривает сигарету. Луна по-прежнему сияет, но пряжка померкла. Джереми ощущает свободу куда ярче, чем в полночь своего побега.
Он смеется.
— Но ты не имеешь на меня прав. Сейчас лето.
— Чего?
Саймон слизал кровь с ножа. Вместе со свежим багрянцем осела гниль, несколько мушиных личинок. Джереми затошнило, и в который раз он принялся часто сглатывать. Вряд ли клиенту понравится, если его обблюют.
Даже теперь Джереми продолжал думать о клиенте.
— Ты знаешь мое имя? — повторил вопрос Саймон. Откуда-то врезался багряный всполох, упал на дно зрачков. Зрачки полыхнули кровавым. Джереми предположил, что его кровь поднялась к глазным яблокам клиента.
— Ты… эта… ищейка, — морщась, проговорил Джереми.
Ошибся. Грязный нож полоснул кожу на щеке.
— Ошибаешься, — Саймон слизал проступившую каплю.
— Я — Гадес. Бог подземного мира.
Джереми не выказал эмоций. Как пожелает клиент. Ролевые игры… только не убивай меня, Гадес, не сейчас. Джереми, впрочем, мало надеялся выйти живым. Выкатилась луна — серебряная пряжка, и забитый мальчишка покорно скрючился в чулане.
— Ты не понял? Я — Гадес! — выкрикивал Саймон, потрясая ножом-скипетром, а вокруг жужжали мухи и осы, где-то лаяли псы. В переулке часто бродили псы, они чуяли подтухшее мясо.
— Я открыл бутылку с памятью… ты моя память. Моя верная бутылка. Мой джинн.
Джереми снова заваливался в беспамятство. Потеря крови или обычная усталость. Или то и другое. Чего точно не было — паники, Джереми приучился терпеть боль и стоически принимать ее; смерти он не пробовал, но… «С Гадесом не должно быть слишком страшно. Пусть проводит, если что», подумал он.
Потом он понимает — умирать не хочет.
Совсем.
— А еще ты, — нож падает на пол с серебристым звуком. Джереми следит на ним, и прикрывает веки, боясь, что лезвие отпечаталось на сетчатке, точно моментальное фото.
— Ты… ты знаешь кто ты?
Гадес ухмыляется идеальными зубами, а костистое лицо подвижно, точно игрушечная змейка из тысячи пластин, имитация живой. Джереми тянет погладить «Гадеса» по лицу.
«Серебро», думает Джереми.
— «Серебряная пряжка и луна».
По спине ползет кровь, и к ней липнут мухи.
— Кто я? — удерживая улыбку спрашивает Джереми. Внутри — омерзение, а вдруг мухи отложат личинки в ране, от подобных опасений мошонка втягивается в живот, это неприятно. Джереми ведь хотел обслужить клиента. Джереми нравилось обслуживать клиентов.
«Гадес», ты придурок. Ты сам отказался от настоящего кайфа ради каких-то… бутылок.
Обида линяет в ненависть. В темноте и в лунных луча «Гадес» делается похожим на отца Джереми, и этого достаточно для алой и сочной, как спелое яблоко, ненависти.
«Я хотел как лучше».
И «Гадес» прижимает его, тесно, плотно, душно — его объятиям следует быть холоднее, думает Джереми, если он правда мнит себя хтоническим богом; затем поцелуй, «Гадес» кусает его губы, глотает слюну и кровь.
— Персефона, — наконец, говорит он.
В ту секунду Джереми бьет клиента подобранной (пряжкой) ножом. Без промаха. В сердце.
Проще некуда.
— Персефона, — деревенеющим ртом проговаривает Саймон, ослепленный сиянием белых волос. Это рассвет. Это понимание.
Он сожалеет — искал так долго, и всего несколько минут сознавал себя.
Неважно.
Он счастлив.
… Джереми откидывает нож прочь. Слишком его… много. Зажимает рану на плече и бредет к двери.
Оборачивается.
— Бутылки памяти разбиты. Ты Гадес, а я Персефона, — произносит он. Выдыхает тлен вместе с болью и закуривает сигарету. Луна по-прежнему сияет, но пряжка померкла. Джереми ощущает свободу куда ярче, чем в полночь своего побега.
Он смеется.
— Но ты не имеешь на меня прав. Сейчас лето.
Страница
6 из 6
6 из 6