Падение Филиппа Эрастовича

«Поэзия любви, — кивнул с пониманием Филипп, запросто и большими глотками продолжил отхлебывать тепловатое вино, — вот кому следует передать руководство студией. Чего ждать, прямо сейчас и оформим. С литературными заработками всегда туго, а за руководство хоть немножко, но платят. Сделаю на прощание подарок. Надо было давным-давно отказаться в ее пользу, ведь у Сильвии уже два внука, а у меня всего один. И то сказать, ну сколько лет можно числиться заместителем на общественных началах? Пора и честь знать».

Он подошел к любовной парочке, нежно поцеловал ручку наследницы, вручил три голландские розы с громадными шипами и в двух словах, «по семейным обстоятельствам», сложил с себя руководящие полномочия и денежное содержание на плечи растаявшей от нежданных подарков Звездинской, откланялся, вышел на улицу, глянул по сторонам, и не найдя в окружающей сырой снежной мгле кожаной шапочки Вайсберга, вдруг ощутил, что не хочет ни с кем встречаться и видеть никого более не в состоянии, Джульету в том числе, и всё, чем жил весь последний год так же противно ему ныне, как эта оставшаяся за спиной забегаловка, в которой проводит время моложавая бабушка на пару с пятнадцатилетним мальчиком-любовником по лестничной клетке. Бог ты мой! Нет, пожалуй, его редакционный кабинет с кожаным диваном, на котором визжала от страсти маленькая Жулька, дрыгая ножонками много, много противней. Кто бы мог подумать, насколько может стать ему отвратительна по своей сущности вся эта жизнь, вроде слащавого винца из забегаловки с утра пораньше, ещё чуть-чуть и вырвет!

Ведомый паршивым настроением, тут же сел в трамвай, доехал до конечной остановки на южной окраине города, бодро прогулялся там по ледяным дорожкам соснового бора, дыша полной грудью, время от времени проверяя, не забыл ли дома свою индульгенцию — письмо внуку, а потом медленно и верно стал приближаться к огромному многолетнему недострою красного кирпича, застывшего на уровне десятого этажа, окруженному разломанной деревянной оградой, давно никем не охраняемому по причине того, что все, что можно было вынести из кирпичной замороженной коробки, давно уже вынесли.

На вершине буйствовали холодные ветры. Кирсак снял шляпу, дабы охладить раскаленную голову, отринуть всяческую земную грязь, собраться с мыслями, приготовиться. Но ветры взашей подтолкнули к краю.

В полете мэтр более всего беспокоился о сохранности двух оставшихся роз, которые должны бы поэтично скрашивать его разбившийся в лепешку труп, посему старался держать их кверху. Но упал на бетономешалку, цветы отлетели далеко в сторону, их потом не нашли, а может и нашли, но к делу не приобщили из эстетических соображений: уж слишком был хорош подарок начинающей поэтессы, а труп немилосердно ужасен.

Зато печальные стихи его последней любви — продавщицы цветочного магазина действительно напечатали в следующем же номере, как он ей и обещал, вместе с траурной фотографией главного редактора — на первой странице. Они отлично гармонировали друг другу и собратья по редколлегии решили, что не зря предусмотрительный Кирсак взял листочки с собой в последний полет.

Уголовного преследования, естественно, не состоялось. Более того, небольшая семья мэтра приложила беспрецендентные усилия, чтобы «несмываемый позор», о котором твердила мужу Аполлинария Ксенофонтовна, превратить в «высокую поэзию безумства».

В результате свет увидел толстенный фолиант в трагически-красной обложке, напоминавшей кровь, — то ли воспетую на девичьем тоненьком бедре, то ли просто разбрызганную по заснеженной бетономешалке, ставший бестселлером: поэтическая история отношений Мэтра с юной Джульеттой. Сама же героиня по прошествии лет сумела сохранить в душе неистребимую детскую наивность — знакомясь с молодыми людьми, и гуляя с ними вдоль длинных университетских аллей, первым делом рассказывала о случившихся отношениях с тем самым Мэтром, который… ну это… короче… как сказано в одном критическом сборнике: «олицетворял собою N-скую поэзию двадцатого века».

А впоследствии жутко переживала, что следующих свиданий ей почему-то не назначают.