Посвящается Игорю Кремневу.
Добавить в моё избранное
3 мин, 31 сек 1252
Бабушка вела меня по пыльной, широкой дороге. По обе стороны раскинулись поля золотой пшеницы, а ближе к обочине замерли в безветрии тонкие стебли алых маков.
Мне хотелось остановиться и словить толстого мохнатого шмеля с забавными усиками или побежать за прыткими кузнечиками. Наловить бы их как в прошлом году! Но бабушка крепко держала меня своей чуть жесткой теплой ладонью.
Тут уже не ходили автобусы. Чтоб добраться, нужно было идти через поле, а потом через холм до березовой рощи.
Я глянул наверх — там летела какая-то большущая птица. Вернее, она планировала большим серым самолетом и совсем не махала крыльями. Я хотел спросить у бабушки почему, но она опередила меня:
— Вон смотри, не то сокол, не то сарыч парит. Он не машет крыльями, как маленький стриж или зарянка, а умеет плыть на ветру. Гляди каков!
— А я тоже так хочу!
— Соколик мой, и на земле дела есть, — и бабушка смеялась, прижимая меня насупившегося.
И мы шли дальше. А потом на небе появлялась маленькая черная точка, и над всей округой, под синим куполом неба, разливался звон серебристых колокольчиков. Это жаворонок.
Он словно зависал над нами на невидимой ниточке, и мне отчего-то вспоминалось, что так бывает в церкви, где под высокими сводами разливается звон и пение. Сначала многоголосные радостные переливы — это маленькие колокольчики-«дети», потом гулкие, громкие голоса — это колокола-«родители», и вот начинает говорить самый большой и главный колокол-Благовестник*. Да так, что дрожь по всему телу от его медного рева. А в глазах почему-то становится щекотно, и я силюсь изо всех сил, чтоб не покатились слезы. И становится внутри так тепло и радостно, когда этот торжественный трезвон плывет над всем селом и много-много дальше — над всей землею. А потом дома будут ароматные сладкие калачи. И тут я понял, что очень голоден.
Мы сели среди колосьев и васильков у небольшого куста боярышника. Бабушка разделила сдобную булку с повидлом, очистила пару картофелин, посыпала их солью и вручила мне хрустящий огурец. В термосе плескался розовато-рыжий компот, он пах бабушкиным садом: спелыми сливами и веснушчатыми абрикосами. А еще в котомке лежало большущее краснощекое яблоко, и бабушка отдала его, конечно же, мне.
— А долго еще идти?
Теперь-то идти никуда не хотелось. А хотелось лежать на цветастом платке, грызть травинку да наблюдать за божьей коровкой на моем рукаве.
— Скоро. Идем, свет мой.
И солнце катилось по небу золотистой монеткой. А я считал, сколько раз крикнет вдалеке коростель**. Его одинокий скрип повторялся и повторялся, точно кто-то ходил по старым половицам в избе.
И вот уже показались родные места. Я даже мог разглядеть с холма наш дом со ржавым флигельком и старую липу во дворе. На пригорке начиналось деревенское кладбище, и мы шли по тонким пыльным тропинкам мимо ярко-синих свежеокрашенных оград. Мы дошли до мраморной плиты, где на глубокой трещине замерла зеленая ящерица с янтарными глазами, и я раздумывал, успею ли схватить ее, но пока размышлял, та юрко ускользнула в высокие заросли цикория. Когда присели на чуть покосившуюся скамейку, я спросил без обиняков:
— А я тоже потом умру?
Бабушка лишь кивнула, погладив меня по голове, но я увернулся от ее руки:
— А тебе не холодно тут лежать?
Она засмеялась:
— Я и не лежу тут вовсе. Вот чего выдумал!
— А как тогда это — умереть? — спросил я без улыбки, испытующе глядя в ее глаза. Они были ясные, словно туда упал кусочек неба, и в глубине замерли черными точками поющие птицы.
— Вон гляди: широкое поле пшеницы, птицы в чистом небе, мой фруктовый сад и ты… Для меня это так. А для кого-то — ничего… Все будет по вере твоей. Во что веришь, то и получаешь, родной.
— А это не больно?
— Больно тем, кто остается… И она поцеловала меня:
— А теперь беги! Тебе уже пора домой. И спасибо, что навестил меня.
— Она бережно прижала меня, а потом легонько подтолкнула на тропинку.
Я припустил вниз с холма и бежал быстро-быстро. Под ногами сминалась высокая блестящая трава, а потом вдруг появился серый подтаявший снег, и я остановился. Оглянулся назад — там на заснеженном холме никого не было, кроме ветра.
Стоял февраль, и я с надеждой посмотрел в молочное небо, мне показалось, что где-то там я все еще вижу и слышу маленького, звонкого жаворонка.
Пора было возвращаться домой.
Колокол-Благовестник* — самый большой колокол в традиционном православном наборе колоколов.
Коростель** — небольшая птица со скрипучим голосом.
Мне хотелось остановиться и словить толстого мохнатого шмеля с забавными усиками или побежать за прыткими кузнечиками. Наловить бы их как в прошлом году! Но бабушка крепко держала меня своей чуть жесткой теплой ладонью.
Тут уже не ходили автобусы. Чтоб добраться, нужно было идти через поле, а потом через холм до березовой рощи.
Я глянул наверх — там летела какая-то большущая птица. Вернее, она планировала большим серым самолетом и совсем не махала крыльями. Я хотел спросить у бабушки почему, но она опередила меня:
— Вон смотри, не то сокол, не то сарыч парит. Он не машет крыльями, как маленький стриж или зарянка, а умеет плыть на ветру. Гляди каков!
— А я тоже так хочу!
— Соколик мой, и на земле дела есть, — и бабушка смеялась, прижимая меня насупившегося.
И мы шли дальше. А потом на небе появлялась маленькая черная точка, и над всей округой, под синим куполом неба, разливался звон серебристых колокольчиков. Это жаворонок.
Он словно зависал над нами на невидимой ниточке, и мне отчего-то вспоминалось, что так бывает в церкви, где под высокими сводами разливается звон и пение. Сначала многоголосные радостные переливы — это маленькие колокольчики-«дети», потом гулкие, громкие голоса — это колокола-«родители», и вот начинает говорить самый большой и главный колокол-Благовестник*. Да так, что дрожь по всему телу от его медного рева. А в глазах почему-то становится щекотно, и я силюсь изо всех сил, чтоб не покатились слезы. И становится внутри так тепло и радостно, когда этот торжественный трезвон плывет над всем селом и много-много дальше — над всей землею. А потом дома будут ароматные сладкие калачи. И тут я понял, что очень голоден.
Мы сели среди колосьев и васильков у небольшого куста боярышника. Бабушка разделила сдобную булку с повидлом, очистила пару картофелин, посыпала их солью и вручила мне хрустящий огурец. В термосе плескался розовато-рыжий компот, он пах бабушкиным садом: спелыми сливами и веснушчатыми абрикосами. А еще в котомке лежало большущее краснощекое яблоко, и бабушка отдала его, конечно же, мне.
— А долго еще идти?
Теперь-то идти никуда не хотелось. А хотелось лежать на цветастом платке, грызть травинку да наблюдать за божьей коровкой на моем рукаве.
— Скоро. Идем, свет мой.
И солнце катилось по небу золотистой монеткой. А я считал, сколько раз крикнет вдалеке коростель**. Его одинокий скрип повторялся и повторялся, точно кто-то ходил по старым половицам в избе.
И вот уже показались родные места. Я даже мог разглядеть с холма наш дом со ржавым флигельком и старую липу во дворе. На пригорке начиналось деревенское кладбище, и мы шли по тонким пыльным тропинкам мимо ярко-синих свежеокрашенных оград. Мы дошли до мраморной плиты, где на глубокой трещине замерла зеленая ящерица с янтарными глазами, и я раздумывал, успею ли схватить ее, но пока размышлял, та юрко ускользнула в высокие заросли цикория. Когда присели на чуть покосившуюся скамейку, я спросил без обиняков:
— А я тоже потом умру?
Бабушка лишь кивнула, погладив меня по голове, но я увернулся от ее руки:
— А тебе не холодно тут лежать?
Она засмеялась:
— Я и не лежу тут вовсе. Вот чего выдумал!
— А как тогда это — умереть? — спросил я без улыбки, испытующе глядя в ее глаза. Они были ясные, словно туда упал кусочек неба, и в глубине замерли черными точками поющие птицы.
— Вон гляди: широкое поле пшеницы, птицы в чистом небе, мой фруктовый сад и ты… Для меня это так. А для кого-то — ничего… Все будет по вере твоей. Во что веришь, то и получаешь, родной.
— А это не больно?
— Больно тем, кто остается… И она поцеловала меня:
— А теперь беги! Тебе уже пора домой. И спасибо, что навестил меня.
— Она бережно прижала меня, а потом легонько подтолкнула на тропинку.
Я припустил вниз с холма и бежал быстро-быстро. Под ногами сминалась высокая блестящая трава, а потом вдруг появился серый подтаявший снег, и я остановился. Оглянулся назад — там на заснеженном холме никого не было, кроме ветра.
Стоял февраль, и я с надеждой посмотрел в молочное небо, мне показалось, что где-то там я все еще вижу и слышу маленького, звонкого жаворонка.
Пора было возвращаться домой.
Колокол-Благовестник* — самый большой колокол в традиционном православном наборе колоколов.
Коростель** — небольшая птица со скрипучим голосом.
