Мы живем далеко от вас. Ближе к рождающему лед морю, рядом с рождающим солнце земным краем. Захотите в гости — на восход идите, где леса гуще да пуще.
Добавить в моё избранное
7 мин, 41 сек 18091
Дойдете до рек огромных, как крылатые змеи, — по течению их дойдете до льдистого моря. А там уже — как вам повезет. Морю да земли там краю не видно. Мы в тех землях не одни живем. Есть нивгху рукастые, что, касатками обернувшись, по морю за рыбой ходят. А еще нивгху медведей чтут. Каждый год во селе медвежонка растят, из фигурной посуды кормят, а в срок — съедают. А на посуде их — тоже медведи резаны. А еще есть ульча-колдуны. Духов болезни да боли на голове носят. Сами от муки кряхтят, а ноши своей не бросают. А на закат от нас, где леса в горы превращаются, а реки свое начало берут, иные народы есть. У тех колдуны носят бубны. Умрет колдун — его ученик себе бубен делает, а на ручке, с оборота, наставника из ремней сплетает. Так и кудесничают вместе. А мы, нани, богов своих не в углах, как вы, а в домках держим. Называем их дусху. Там богам тепло да почет. А славить да кормить их — так мы у дома двери и открываем. Ульча же тоже домики делают, но не богов в них держат, а души умерших томят… Слушают дальнего гостя люди. На рассказы дивятся, а на самого его — пуще. Широкое лицо, да теряется на нем глаз узкий. Одежка — шкуры, застежка — кость. Вот каков сегодня гость. Мох лесной через ковшик долбленый курит, да сказки сказывает. Детвору от него не отогнать. Слушают гостя — аж души наружу. Один Угомон, вдовий сын, иначе слушает. Он внутрь себя слушает, о словах гостя свою думу держит… С месяц иноземец прожил, покуда дожди-сеногнои не кончились. А потом ушел, как пришел — с костяным копьем да кожаным пустым мешком. Уж давно за ним следы затерялися.
Ночка темная людей на покой зовет, Угомон же не спит. Выждал, покуда мать на заработок нянькой-сиделкой не отправится, да сам — за дело. Домик осиновый загодя сложил, по углам заткнул аконитов корень — волчий яд. Крышку соломенную легко снять. Эх, домок с локоток. Давно уже дом готов, лишь жильцов подготовить осталось.
Дал по осени охотник детворе старую волчью шкуру поиграться — берите, мне с нее проку нет. Хороша была игрушка, с зубами. Ребячьими пужалками — совсем в разнос пошла. А вдовий сын подобрал. Шьет Угомон тринадцать куколок. У луны, солнцевой сестры, день короче, да месяцев больше. По ней вдович и шьет. Каждой куколке — лоскуток серой шкуры на спину, каждой в пасть — по волчьему зубу. У волка сорок два зуба. Много ль сохранилось после ребятни? Угомону тринадцати хватит. Коптят лучины, трудится вдович. Торопится: до свету поспеть надо, иначе дело загубится. И ошибиться — прав нет. Весь в работе: окликни — не услышит, обожги — не дернется. Черные думы у Угомона в голове черное дело ему в руки вкладывают.
Ножик старый отцовский при лучине блестит. Много дичины резал им старый добытчик: железо у черена полумесяцем сточено. А острие до сей поры проткнет, что пожелаешь.
Угомон себе грудь супротив сердца проткнул, кровью нож смочил, да в брюхо каждому волчонку кукольному вогнал. Кровь живая внутри игрушек потекла, да нож раны мертвящие подарил. Родились волчата мертвыми. Травленым домом связанные, кровью завистной к жизни призванные, раной да сталью от добра отсеченные. Тошно жить им, муторно — живот болит, рудица куда-то зовет, мыслей в головенке — ни единой. А углы домика — вонью волчьего яда огрызаются. Пищат куклы, друг дружку волчьим зубом прихватывают, уползти хотят.
Дом Угомон закрыл накрепко, да иглу железную против входа в него всадил: выйдут на волю волчата — никому не поздоровится. И пригляд за домиком нужен, чтобы дурак какой не отворил.
Солнце над землей встало, а Угомон будто в той ночи остался. Живет с оглядкой да сутулится, точно ноша на спине. Каждое слово — огрызка, каждый жест — отмашка. Стали люди сторониться вдовича. Бирюком за глаза называли. Уши б надрать, чтоб ума прибавилось, так он и не шарахается, лишь поверх руки протянутой тебе на горло смотрит. Ну его к бесам!
Бают старики — с Угомона беды пошли. Обнесли поначалу вдовий дом — на сиротские нитки позарились. Все меж собой рядом, да кто ж сознается? И не сыскать вора. Угомон же по двору ходил, глазами рыскал. След какой-то затертый с землей вынул да в избу к себе унес. А поутру Глузд остыл. Всю ночь метался да стонал, что волки ему ноги грызут. Жена его с той поры седая ходит. А он простонал ночь, да к утру и помер. А как стали искать, во что обрядить — вдовью покражу и сыскали.
После Сытко-пьянчуга помер. Часто он, хмельной, избивал до крови свою жену, да гонял по двору детей оглоблей. Людей не слушал, а бить его, медведя, никто не сдюжил. А тут в овраге нашли: шею себе сломал, как падал. А по следам сталось, что бежал от кого-то, дороги не видя. Да кто ж его, лешего, так спужать-то мог? Вспомнили, что брал Угомон из его рубахи ниток, да к себе уносил.
Невзлюбили вдовинича, колдуном сочли, да не трогали. Страха ли ради, аль потому, что лиходеев извел — того не ведаю. А ведаю лишь, что озлобился народ на его семью.
Мать его, вдова, по сырой грязи оскользнулась, да старую кость и сломила.
Ночка темная людей на покой зовет, Угомон же не спит. Выждал, покуда мать на заработок нянькой-сиделкой не отправится, да сам — за дело. Домик осиновый загодя сложил, по углам заткнул аконитов корень — волчий яд. Крышку соломенную легко снять. Эх, домок с локоток. Давно уже дом готов, лишь жильцов подготовить осталось.
Дал по осени охотник детворе старую волчью шкуру поиграться — берите, мне с нее проку нет. Хороша была игрушка, с зубами. Ребячьими пужалками — совсем в разнос пошла. А вдовий сын подобрал. Шьет Угомон тринадцать куколок. У луны, солнцевой сестры, день короче, да месяцев больше. По ней вдович и шьет. Каждой куколке — лоскуток серой шкуры на спину, каждой в пасть — по волчьему зубу. У волка сорок два зуба. Много ль сохранилось после ребятни? Угомону тринадцати хватит. Коптят лучины, трудится вдович. Торопится: до свету поспеть надо, иначе дело загубится. И ошибиться — прав нет. Весь в работе: окликни — не услышит, обожги — не дернется. Черные думы у Угомона в голове черное дело ему в руки вкладывают.
Ножик старый отцовский при лучине блестит. Много дичины резал им старый добытчик: железо у черена полумесяцем сточено. А острие до сей поры проткнет, что пожелаешь.
Угомон себе грудь супротив сердца проткнул, кровью нож смочил, да в брюхо каждому волчонку кукольному вогнал. Кровь живая внутри игрушек потекла, да нож раны мертвящие подарил. Родились волчата мертвыми. Травленым домом связанные, кровью завистной к жизни призванные, раной да сталью от добра отсеченные. Тошно жить им, муторно — живот болит, рудица куда-то зовет, мыслей в головенке — ни единой. А углы домика — вонью волчьего яда огрызаются. Пищат куклы, друг дружку волчьим зубом прихватывают, уползти хотят.
Дом Угомон закрыл накрепко, да иглу железную против входа в него всадил: выйдут на волю волчата — никому не поздоровится. И пригляд за домиком нужен, чтобы дурак какой не отворил.
Солнце над землей встало, а Угомон будто в той ночи остался. Живет с оглядкой да сутулится, точно ноша на спине. Каждое слово — огрызка, каждый жест — отмашка. Стали люди сторониться вдовича. Бирюком за глаза называли. Уши б надрать, чтоб ума прибавилось, так он и не шарахается, лишь поверх руки протянутой тебе на горло смотрит. Ну его к бесам!
Бают старики — с Угомона беды пошли. Обнесли поначалу вдовий дом — на сиротские нитки позарились. Все меж собой рядом, да кто ж сознается? И не сыскать вора. Угомон же по двору ходил, глазами рыскал. След какой-то затертый с землей вынул да в избу к себе унес. А поутру Глузд остыл. Всю ночь метался да стонал, что волки ему ноги грызут. Жена его с той поры седая ходит. А он простонал ночь, да к утру и помер. А как стали искать, во что обрядить — вдовью покражу и сыскали.
После Сытко-пьянчуга помер. Часто он, хмельной, избивал до крови свою жену, да гонял по двору детей оглоблей. Людей не слушал, а бить его, медведя, никто не сдюжил. А тут в овраге нашли: шею себе сломал, как падал. А по следам сталось, что бежал от кого-то, дороги не видя. Да кто ж его, лешего, так спужать-то мог? Вспомнили, что брал Угомон из его рубахи ниток, да к себе уносил.
Невзлюбили вдовинича, колдуном сочли, да не трогали. Страха ли ради, аль потому, что лиходеев извел — того не ведаю. А ведаю лишь, что озлобился народ на его семью.
Мать его, вдова, по сырой грязи оскользнулась, да старую кость и сломила.
