Мы живем далеко от вас. Ближе к рождающему лед морю, рядом с рождающим солнце земным краем. Захотите в гости — на восход идите, где леса гуще да пуще.
Добавить в моё избранное
7 мин, 41 сек 18090
Громко плакалась, да боялись все к матери колдуна подойти. Никто ей руки не подал, никто из грязи не вынул. После сам Угомон поспел, да отнес мать в дом. А вдова от застуды и отошла вскоре… Поездом мы на ярмарку ехали. Все в цветах да лентах. Телеги ветками зелеными украшены, колокольцы на хомутах лошадиных бренчат, бабы поют, мужики торги меж собой обсуждают… В жизни я, ребята, таких волков не видел. Стаей налетели о тринадцать голов! Это летом-то, да посреди дня! Мужики наши так опешили, что лишь в пасти волчье заорать догадались. А ведь звери не по-волчьи били: не рвали, не тянули — вцепятся, да отскочат. Мужики их кистенями да кнутами, топором да оглоблей… Куда там! Ни одного не сбили! Не спугнули даже! Сами ушли звери. Лишь скулили иногда, будто кто-то им пятки жег. А может и жег, кто его сведает? Привезли в село вместо барыша да гостинцев трех покойников, да трех увечных. Стали люди бояться. И работу забросили, и хозяйство. По двору иногда лишь бегом пробегали. Жить уж и не чаяли. Угомон все село в руку отроческую зажал.
Болью по людям новая беда грянула. Влюбился Угомон. А коли колдун в любви — жди беды: то ли силой своей перед девкой куражиться станет, покуда шею себе не сломит, то ли мстить ей начнет. А Межке о любви какой и думать недосуг: кроме отца хворого, еще и братишка младший на шее сидит. Едва-едва с хозяйством управляется. А тут еще колдун лопоухий ей что-то сказать пробует. Раз прогнала, два прогнала, а в третий — повелела не возвращаться.
Померла она той же ночью. Тихо ушла. Без крови, без видений. Может и не колдун вовсе виноват… Но у людей мочи не осталось.
Подступили ко вдовьему дому с топорами, дубьем да палевом. Плетень сломили. Уж избу ломать наладились, а Угомон сам вышел. Домик волчий в руках держал.
Распаляли люди друг дружку, кричали, сжечь колдовство хотели. А парень вдруг захохотал. Да так, что у нас крики стихли.
— Жечь хотите? — ломался от хохота вдовий сын.
— Так жгите! Только мне отойти подальше дайте!
На колоду игрушку свою поставил, повернулся спиной к людям, да ходко так до лесу пошел. Не бежал, не оборачивался, но уйти торопился. Чуяли люди — не от них он шел. Побоялись жечь.
А Угомон ночью вернулся, домик подобрал, да в избу ушел.
Остыла ярость. Стали беды ждать… Солнце росы высушило, травы теплой ладошкой взъерошило. Прошелся ветер по лугу частым гребешком — причесал зеленый. Хрущ майский, как рыцарь збройный: летит — дороги не видит. Порвал с разлету паутинную паволоку. Суетится восьминогий хозяин, поправляет работу. Покружил хрущ над Угомоном, да на раскрытую ладонь сел — доверяет. Иные мальчишки в бересту таких жуков пленяют, да друг перед дружкой хвастают, покуда не сломают. Другие нитку под крылья вяжут, да на поводке летать отпускают. Не щадит молодость чужой жизни. Угомон же о другом думает. Ладонь не сжал — дал хрущу улететь насидевшись… Крыша домика шевелилась. Возились внутри мертвые волчата. Плакали оловянными глазками, жаловались друг дружке на раны, новой добычи ждали.
Вынимал Угомон по одной все свои куколки. Крепкой ниткой латал раны на брюшках, да листом подорожным обматывал. Шевелили волчата культяпками, все понять пытались — что это? Отчего уже не болит?
Выносил Угомон их на солнышко. Каждого на руки брал, да к светилу тянул. Фыркали волчата. Оловянные пуговки-глазки щурить пытались — что это? Отчего светло? Отчего теплым гладит? Расчесывал Угомон их шерстку частым гребнем. Шутя, на мордочки речной водой сбрызгивал. Чихали волчата. Возились в высокой траве. Грызли стебельки. Ходили за мурашами по мурашиным тропам. Прыгать за бабочкой ладились. Один пчелу прижал, а она его — в лапу жалом. Дернулся волчонок, а на клык обидчицу не взял: все смотрел на лапу и думал — отчего та живой болью болит?
Собрал Угомон вечером своих кукол в домик. Аконит из углов выдернул — не нужен более. Да пошел на пригорок.
Все село видело, как бросал он там в домик лесные игрушки: венки цветные, шишки старые да птичьи перья. А потом вспыхнуло алым, затянуло горьким — спалил сам колдун свои игрушки. А после — взял из избы снаряженную суму, да ушел навсегда.
Ждали мы, боялись: вдруг не возьмет огонь того колдовства? Вдруг — распоясается оно без хозяина? Да нет — тихо стало. Знать, хорошо Угомон следы замел… А в далеком лесу мать-волчица разрешилась поздним бременем. Гладит материн язык слепые зубастые комочки. Все тринадцать серые. Все тринадцать с белой полоской на пузике. Вздохнула волчья мать облегченно, да в чуткую дрему ушла. Хорошо, что все дети родились — живыми.
Болью по людям новая беда грянула. Влюбился Угомон. А коли колдун в любви — жди беды: то ли силой своей перед девкой куражиться станет, покуда шею себе не сломит, то ли мстить ей начнет. А Межке о любви какой и думать недосуг: кроме отца хворого, еще и братишка младший на шее сидит. Едва-едва с хозяйством управляется. А тут еще колдун лопоухий ей что-то сказать пробует. Раз прогнала, два прогнала, а в третий — повелела не возвращаться.
Померла она той же ночью. Тихо ушла. Без крови, без видений. Может и не колдун вовсе виноват… Но у людей мочи не осталось.
Подступили ко вдовьему дому с топорами, дубьем да палевом. Плетень сломили. Уж избу ломать наладились, а Угомон сам вышел. Домик волчий в руках держал.
Распаляли люди друг дружку, кричали, сжечь колдовство хотели. А парень вдруг захохотал. Да так, что у нас крики стихли.
— Жечь хотите? — ломался от хохота вдовий сын.
— Так жгите! Только мне отойти подальше дайте!
На колоду игрушку свою поставил, повернулся спиной к людям, да ходко так до лесу пошел. Не бежал, не оборачивался, но уйти торопился. Чуяли люди — не от них он шел. Побоялись жечь.
А Угомон ночью вернулся, домик подобрал, да в избу ушел.
Остыла ярость. Стали беды ждать… Солнце росы высушило, травы теплой ладошкой взъерошило. Прошелся ветер по лугу частым гребешком — причесал зеленый. Хрущ майский, как рыцарь збройный: летит — дороги не видит. Порвал с разлету паутинную паволоку. Суетится восьминогий хозяин, поправляет работу. Покружил хрущ над Угомоном, да на раскрытую ладонь сел — доверяет. Иные мальчишки в бересту таких жуков пленяют, да друг перед дружкой хвастают, покуда не сломают. Другие нитку под крылья вяжут, да на поводке летать отпускают. Не щадит молодость чужой жизни. Угомон же о другом думает. Ладонь не сжал — дал хрущу улететь насидевшись… Крыша домика шевелилась. Возились внутри мертвые волчата. Плакали оловянными глазками, жаловались друг дружке на раны, новой добычи ждали.
Вынимал Угомон по одной все свои куколки. Крепкой ниткой латал раны на брюшках, да листом подорожным обматывал. Шевелили волчата культяпками, все понять пытались — что это? Отчего уже не болит?
Выносил Угомон их на солнышко. Каждого на руки брал, да к светилу тянул. Фыркали волчата. Оловянные пуговки-глазки щурить пытались — что это? Отчего светло? Отчего теплым гладит? Расчесывал Угомон их шерстку частым гребнем. Шутя, на мордочки речной водой сбрызгивал. Чихали волчата. Возились в высокой траве. Грызли стебельки. Ходили за мурашами по мурашиным тропам. Прыгать за бабочкой ладились. Один пчелу прижал, а она его — в лапу жалом. Дернулся волчонок, а на клык обидчицу не взял: все смотрел на лапу и думал — отчего та живой болью болит?
Собрал Угомон вечером своих кукол в домик. Аконит из углов выдернул — не нужен более. Да пошел на пригорок.
Все село видело, как бросал он там в домик лесные игрушки: венки цветные, шишки старые да птичьи перья. А потом вспыхнуло алым, затянуло горьким — спалил сам колдун свои игрушки. А после — взял из избы снаряженную суму, да ушел навсегда.
Ждали мы, боялись: вдруг не возьмет огонь того колдовства? Вдруг — распоясается оно без хозяина? Да нет — тихо стало. Знать, хорошо Угомон следы замел… А в далеком лесу мать-волчица разрешилась поздним бременем. Гладит материн язык слепые зубастые комочки. Все тринадцать серые. Все тринадцать с белой полоской на пузике. Вздохнула волчья мать облегченно, да в чуткую дрему ушла. Хорошо, что все дети родились — живыми.
