Седина

Теперь каждый день у меня в квартире будет петь Анна Ребер образца тысяча девятьсот семьдесят второго года. Сначала я не нарадуюсь, как ребенок, этому маленькому украденному счастью, но… без закипающего в 7:43 над головой чайника «Teril Ev2», без стука желтой, как подлодка «Beetles», зубной щетки, что падает утром и вечером в пластиковый стаканчик с ромашками, — без всех этих крох «Туманный понедельник» превратится лишь в качественный суррогат Богданы. Протез ее жизни в моих ушах.

Так что одним воскресным утром, когда за окном сойдет с ума кружевная, алая осень, я снова приоткрою дверь этажом выше. Включу негромко Анну, поставлю чайник и начну собирать кусочки исчезнувшей жизни.

Вот обувь в прихожей. Шеренга сапожек, зеленые кроссовки. Слышите? «Вжи-и-х!» — Богдана застегивает черные ботфорты. Шорох белой, точно перо альбатроса, стеганой куртки; шелест, с которым девушка поправляет волосы. Какого они цвета?

Лиловые! На расческе в ванной — лиловая прядь. Самый красивый цвет, который я когда-нибудь видел. Я представлю, что ты вытираешься и зеркало запотело. Включаешь фен с отломанной крышечкой, чтобы раскаленный электричеством воздух смел капельки воды с волос а с лица — сон или усталость.

Вот духи. Я брызгаю на руку и принюхиваюсь. Рябина? Да, ты пахла рябиной. Или нет? Тут сбоку почти пустой флакончик — с ядерным ароматом грейпфрута. Сколько же тебя вокруг! Маленькие разноцветные кусочки — точно стеклышки в витражах. И каждый очень хочет крикнуть «посмотри, посмотри на меня», но, видать, стесняется.

Вот стесняется шампунь со зверобоем, розовый лосьон и бледно-лиловая помада. Смущается поржавевший смеситель — давно тут не было мужчины; осколок кафеля, который приклеен оторванной — не отрезанной — полоской скотча.

Вот краснеет в комнате Джек Лондон, что лежит разворотом вниз на прикроватной тумбочке: страницы 223 — 224, рассказ «Однодневная стоянка». Куксится телевизионный пульт, у него кружки грязи вокруг всех кнопок, кроме «пятерки» и «гибернации». Ты смотрела исторический канал?

Да. Включала моноблок: просто, для фона древности, чтобы не слышать своих мыслей, и читала книжку. В последний вечер ты чувствовала себя особенно усталой, поэтому не закрыла ее аккуратно, а положила так. Щелкнула «on/off» и заснула.

Малиновый бюстгальтер на спинке и колготки — ты надевала их в тот день. Бюстгальтер тоже стесняется, как и синий абажур, и ворсистый ковер со следами ног у кровати, по которому ты ходила босиком.

Как стесняется робкая, высохшая герань на окне. Как на кухне — белая кружка с зевающей мордочкой и глазами-бусинками. На стенках внутри различается оранжевая полоска — она возникает, если не допить чай и оставить до вечера. Наверное, ты часто опаздывала. Да, как еще объяснить, что все гелиотаймеры спешат на двадцать минут?

Оранжевая полоска приведет меня к буфету — здесь какой-то бежевый сахар (я сначала решу, что это халва) и зеленый чай с жасмином, оба в глиняных баночках; немного черного чая в надорванном пакете. Я почти могу вспомнить, как сквозь перекрытия между этажами доносится хруст этого раздираемого пакета — за неделю до исчезновения. Вот ты гремишь ложкой по стенкам баночки сахара а потом и кружки; вот журчит наливаемая вода, вот с шорохом отодвигается стул. Ты садишься на потертое сиденье, закидываешь ногу на ногу; задумчиво берешь свой чай и смотришь в кухонное окно, за которым день-деньской растекается по деревьям и траве осенняя желтизна.

А сюда — я улыбаюсь, — где оранжевая клякса на скатерти, ты обычно кладешь ложку, когда помешаешь сахар. Вечером стираешь пятно тряпочкой: чумазой, с рыжими пятнами и надписью «Ma che cosa tu guardi?». Спорю, раньше эта тряпочка была футболкой.

Щелкнет, выключаясь, зеленый, прозрачного пластика «Teril Ev2». Он очень старый — разогревался едва не двадцать минут. Из носика поднимаются белесые клубы, а уровень жидкости застыл где-то у полулитра. Вода, которую ты сама кипятила, пока не растаяла, как эти облачка пара под потолком.

Что же ты пила? Зеленый в баночке, черный в пакетике, оранжевый — в кружке.

Черный, его немного. Не успела… ох, какая же ты все-таки, растяпа, Богдана, — не успела пересыпать в банку.

А цвет? Я приоткрою холодильник и улыбнусь пиале с ослепительно рыжей облепихой, как чему-то родному. Бутылка невозможно дорогого красного вина «Этильон Монпери»; разорванная — Богдана, неужели у тебя не было ножниц? — упаковка испанской ветчины «хамон». Плесневелый, в силу времени, а не благородства, сыр; немного овощей и багровых, как закат, яблок; в морозилке — хлеб и невразумительно-рыбное филе.

Я найду заварочный чайник и сполосну кипятком. В «Teril Ev2» что-то зашуршит. Внутри — завернутый в термопакет диктофон, маленький робинзончик, который пережил пару недель в воде и несколько минут в диапазоне от 30 до 100 градусов Цельсия.

У меня судорожно забьется сердце.