Солнце щедро наносит яркие пятна на свежее полотно утра. Со двора доносится смех и звонкие удары мяча об землю — дети играют в вышибалы. Солнце, воздух и вода — что может быть лучше для здоровья подрастающего поколения!
Добавить в моё избранное
13 мин, 18 сек 16139
— Шевелись, шевелись, Натка! — кричит очаровательная светловолосая девочка лет восьми, украшенная жёлтым бантом, как роза — бутоном.
— Ну что ты как вареная!
— У неё ноги короче твоих, — рассудительно замечает наблюдающий за игрой Михал Михалыч, который сам значительно ниже собеседницы.
— Она так быстро бегать не может. Вон, уже два раза падала: опять платье стирать!
— Обожаю её переодевать! — умиляется Лика и останавливается, чтобы отдышаться.
— Кстати, тебя тоже приодену! Мне мама купила матрицы национальных одежд! Кем вас сделать? Украинцами? Или этими… румынцами?
— Кем хочешь, тем и сделаешь! — пожимает плечами Михаил Михалыч.
— Главное, больше в скафандры нас не засовывай — они же не настоящие. Поэтому когда шлемофон застегиваешь — вообще дышать нечем.
Лика прищуривается. Смотрит на плотного черноволосого мальчугана, рассуждающего с таким видом, словно он приходится ей старшим братом, и она обязана его слушаться!
— Захочу, — тихо говорит она, — не только в скафандр одену, а в костюм варианца с альфы Кита! Знаешь, такие сплошные… из обливного пласстматика?
Михал Михалыч вздыхает.
Михал Михалыч вздохнул в воспоминаниях, и вздохнул в реальности — в темноте холодного подвала, в котором оказался заперт. Поелозил по стылому полу, пытаясь устроится удобнее. Люгрушки умели ждать, терпение было у них в крови. Но ждать терпеливо собственного небытия — стоило ли?
А красочная лента воспоминаний разматывалась перед его глазами дальше — из яркого прошлого в бесконечную темноту будущего.
— Мы тебе надоели, Лика? — спрашивает он, глядя ей прямо в глаза.
— Тогда отправь нас на утилизацию. И тебе купят новых люгрушек, ведь родители тебя обожают!
Лика не отвечает ничего. Лишь топает ножкой в алом башмачке, украшенном серебряным бубенчиком — последний писк детской моды, подстёгнутый трендом сезона — интересом к истории Земли.
К ним подбегает запыхавшаяся Натка — такой же, как у Лики, только вполовину меньше, бант запылился, капельки пота покрывают маленький крутой лобик. Она тяжело дышит, и тщетно пытается отряхнуть грязь с коленок.
— Лика, мы ещё будем играть?
— Нет, — мстительно отвечает та.
— Надоели вы мне!
И, задрав нос, отправляется в дом — смотреть сенсорный детский спектакль.
— Не ходи за мной! — прикрикивает с порога на увязавшуюся за ней Натку.
Та растерянно останавливается.
Михал Михалыч берёт её за руку и ведёт в тень раскидистого платана, накрывшего двор огромным зонтом кроны.
Косая створка калитки подвывала в темноте голодным псом где-то совсем рядом. Ночь, упавшая на останки города, алчно накрывала их звёздным телом, струилась дымками из заброшенных подвалов и пахла остро и свежо — одиночеством, не подразумевающим свободу. Тоской без надежды. Существованием без возможности жить.
Бор крался вдоль ограды, чутко прислушиваясь к звукам, узнавая многие и многих страшась. Заплечный мешок оттягивали две банки тушёнки и бутылка колы. После остановки энергоблока капсульные системы подзарядки перестали функционировать, и люгрушкам потребовались настоящие белки, жиры, углеводы и вода.
Впереди мелькнул свет. Жёлтые круги мотались по асфальту парой пьяных гуляк, выхватывая застывшие груды металла, взблески осколков стекла в витринах магазинов, дыры канализационных люков.
Бор метнулся к фонарному столбу и приник к основанию, держась с подсветной стороны. Глухой рокот мотора затих. Раздавшиеся шаги гулко отозвались на пустой улице.
Бор чуть сдвинулся, скосил глаза и увидел чёрный ботинок, покрытый шипами, и обитую железом головку бейсбольной биты, оглаживающей трещину на асфальте.
Охотник!
Паника накатила волной: стало жарко, воздух в лёгких едва не кончился. Бор стиснул зубы и вызвал в сознании образ Норы — подвала обрушившегося дома, в который люди никогда бы не попали — из-за размера полу заваленного входа, а люгрушки проныривали с легкостью, скатываясь на добротный каменный пол, устеленный тряпками, мешками и сухой травой. Вечерами они читали книги, стаскиваемые со всего города наравне с припасами, а потом засыпали бок о бок, впервые чувствуя то, чего у них никогда не было и быть не могло — семью.
Страх чуть отступил. Его ждут — это важнее страха! Теперь его ждут не как развлечение, а как спасение — и это то, что позволяет дышать и двигаться дальше. Бор шевельнулся — не бежать, нет, просто изменить положение… и проклятые жестяные банки тихонько стукнулись друг об друга.
Он метнулся в сторону, но был сбит с ног ударом биты. Человек бы получил ушиб — а Бор отлетел к забору и сполз в дорожную пыль, пытаясь не потерять сознание от боли.
Подошедший молодой парень улыбался так белозубо, что ночь, казалось, отступила.
— Ты кто у нас?
— Ну что ты как вареная!
— У неё ноги короче твоих, — рассудительно замечает наблюдающий за игрой Михал Михалыч, который сам значительно ниже собеседницы.
— Она так быстро бегать не может. Вон, уже два раза падала: опять платье стирать!
— Обожаю её переодевать! — умиляется Лика и останавливается, чтобы отдышаться.
— Кстати, тебя тоже приодену! Мне мама купила матрицы национальных одежд! Кем вас сделать? Украинцами? Или этими… румынцами?
— Кем хочешь, тем и сделаешь! — пожимает плечами Михаил Михалыч.
— Главное, больше в скафандры нас не засовывай — они же не настоящие. Поэтому когда шлемофон застегиваешь — вообще дышать нечем.
Лика прищуривается. Смотрит на плотного черноволосого мальчугана, рассуждающего с таким видом, словно он приходится ей старшим братом, и она обязана его слушаться!
— Захочу, — тихо говорит она, — не только в скафандр одену, а в костюм варианца с альфы Кита! Знаешь, такие сплошные… из обливного пласстматика?
Михал Михалыч вздыхает.
Михал Михалыч вздохнул в воспоминаниях, и вздохнул в реальности — в темноте холодного подвала, в котором оказался заперт. Поелозил по стылому полу, пытаясь устроится удобнее. Люгрушки умели ждать, терпение было у них в крови. Но ждать терпеливо собственного небытия — стоило ли?
А красочная лента воспоминаний разматывалась перед его глазами дальше — из яркого прошлого в бесконечную темноту будущего.
— Мы тебе надоели, Лика? — спрашивает он, глядя ей прямо в глаза.
— Тогда отправь нас на утилизацию. И тебе купят новых люгрушек, ведь родители тебя обожают!
Лика не отвечает ничего. Лишь топает ножкой в алом башмачке, украшенном серебряным бубенчиком — последний писк детской моды, подстёгнутый трендом сезона — интересом к истории Земли.
К ним подбегает запыхавшаяся Натка — такой же, как у Лики, только вполовину меньше, бант запылился, капельки пота покрывают маленький крутой лобик. Она тяжело дышит, и тщетно пытается отряхнуть грязь с коленок.
— Лика, мы ещё будем играть?
— Нет, — мстительно отвечает та.
— Надоели вы мне!
И, задрав нос, отправляется в дом — смотреть сенсорный детский спектакль.
— Не ходи за мной! — прикрикивает с порога на увязавшуюся за ней Натку.
Та растерянно останавливается.
Михал Михалыч берёт её за руку и ведёт в тень раскидистого платана, накрывшего двор огромным зонтом кроны.
Косая створка калитки подвывала в темноте голодным псом где-то совсем рядом. Ночь, упавшая на останки города, алчно накрывала их звёздным телом, струилась дымками из заброшенных подвалов и пахла остро и свежо — одиночеством, не подразумевающим свободу. Тоской без надежды. Существованием без возможности жить.
Бор крался вдоль ограды, чутко прислушиваясь к звукам, узнавая многие и многих страшась. Заплечный мешок оттягивали две банки тушёнки и бутылка колы. После остановки энергоблока капсульные системы подзарядки перестали функционировать, и люгрушкам потребовались настоящие белки, жиры, углеводы и вода.
Впереди мелькнул свет. Жёлтые круги мотались по асфальту парой пьяных гуляк, выхватывая застывшие груды металла, взблески осколков стекла в витринах магазинов, дыры канализационных люков.
Бор метнулся к фонарному столбу и приник к основанию, держась с подсветной стороны. Глухой рокот мотора затих. Раздавшиеся шаги гулко отозвались на пустой улице.
Бор чуть сдвинулся, скосил глаза и увидел чёрный ботинок, покрытый шипами, и обитую железом головку бейсбольной биты, оглаживающей трещину на асфальте.
Охотник!
Паника накатила волной: стало жарко, воздух в лёгких едва не кончился. Бор стиснул зубы и вызвал в сознании образ Норы — подвала обрушившегося дома, в который люди никогда бы не попали — из-за размера полу заваленного входа, а люгрушки проныривали с легкостью, скатываясь на добротный каменный пол, устеленный тряпками, мешками и сухой травой. Вечерами они читали книги, стаскиваемые со всего города наравне с припасами, а потом засыпали бок о бок, впервые чувствуя то, чего у них никогда не было и быть не могло — семью.
Страх чуть отступил. Его ждут — это важнее страха! Теперь его ждут не как развлечение, а как спасение — и это то, что позволяет дышать и двигаться дальше. Бор шевельнулся — не бежать, нет, просто изменить положение… и проклятые жестяные банки тихонько стукнулись друг об друга.
Он метнулся в сторону, но был сбит с ног ударом биты. Человек бы получил ушиб — а Бор отлетел к забору и сполз в дорожную пыль, пытаясь не потерять сознание от боли.
Подошедший молодой парень улыбался так белозубо, что ночь, казалось, отступила.
— Ты кто у нас?
Страница
1 из 4
1 из 4
