Молчание рыб

— Не бойся. Сейчас капсула перейдёт в рабочий режим, и ты уснёшь!

Молчание.

— Миш, — слышится снова, — а хочешь, я тебе расскажу, что мне всегда снится?

По потолку проползают отсветы фар проехавшей мимо машины. В открытом окне занавески вальсируют со звёздами. Бесконечно далёкими. Высокомерно холодными. И такими одинокими.

— Я знаю, Ната, — раздаётся в ответ.

— Я знаю!

В предрассветном тумане маленькие фигурки, стоящие на улице, казались чёрными аппликациями, наклеенными на бархатную серую бумагу. Они оставались бездвижными, пока одна из них не сделала шажок вперёд. Другие подтянулись — синхронно, уверенно. Эта цепь не смыкалась вокруг дома, ибо была слишком коротка, эта веревка не захлёстывала его шею-фундамент, но подползала как змея, надвигалась как сама судьба — безжалостная и неуловимая. За несколько десятков метров до стены люгрушки остановились. Полуподвальные окна были забиты щитами и завалены обломками стен других домов и бордюрными камнями — проникнуть внутрь дома, где обитал клан людей, поймавших Михал Михалыча, можно было только через круглосуточно охраняемый вход, бывший когда-то запасным. Но пришедшим не нужно было внутрь. Они стояли, молча глядя на стены, крышу, ржавые решётки балконов. И темнота — безжалостная и неуловимая — сочилась из их тел и танцевала под их веками, сползала в щели асфальта, чтобы достигнуть и растворить сначала обвязку, а затем и стенку старого магистрального газопровода. Давление в трубе упало, но его хватило для небольшого направленного взрыва, сложившего дом, как карточную забаву.

Сотрясение почвы сбило люгрушек с ног. Они деловито поднимались и отряхивались, расправляли одежду, поправляли волосы — аккуратность тоже была у них в крови — под вопли и стоны заваленных людей. Эти звуки стихали, пока солнце карабкалось по горизонту. И лишь когда они затихли совсем, Бор позвал Михал Михалыча. Тот откликнулся, глухо кашляя, откуда-то из-под несущей балки, вставшей по диагонали и прикрывшей его от обломков.

Когда его вытащили, он походил на гипсовую скульптурку садового гнома — так был покрыт пылью.

Более не скрываясь, люгрушки вернулись в Нору. Неведомое чувство переполняло их, раздувая сердца воздушными шарами — это было ощущение всевластия, о котором они не знали и не могли знать. Разговаривать никому не хотелось. Но Бор всё же спросил:

— Нужны ли нам теперь люди?

Михал Михалыч задумчиво потёр разодранную щёку.

— Мы могли бы играть ими!

— Взрослые откажутся, — пожала плечиками Ника.

— Когда взрослых не станет, дети согласятся! — горячий Толь рубанул воздух ладонью.

Ната вдруг встала и направилась в угол, где лежали сваленными в кучу книги. Она рылась долго и упорно, пока не откопала одну их них: в бумажной обложке с полустершейся надписью «П. ве… т. ль мух». Подняла её над головой, как факел, предназначенный осветить тьму, и грустно пояснила:

— Они станут другими.

— Тогда, — подвёл итоги Бор, — не должно остаться никого!

Помолчали. Ната кинула книгу обратно и вернулась в круг.

— Если не станет людей — мы тоже будем не нужны! — прошептала она и протянула одну руку Бору, а другую стоящему рядом Михал Михалычу.

— Это — справедливая утилизация! — кивнул тот.

Хоровод медленно пополз по часовой стрелке.

— Мы хотим, чтоб всех не стало, — начал Бор. Темнота шевельнулась под его веками, а голову сдавил невидимый обруч.

— Чтобы тишина настала! — поддержала Ника.

… Темнота выползала из всех щелей: она занавесила окна клубящимся туманом, она концентрировалась внутри хоровода и скручивалась пружиной, жаждущей свободы… — Раз, два, три, четыре, пять… — чётко выговорил Толь.

Дом дрогнул. Пружина развернулась, выбросив в город смертоносную сеть всевластных люгрушечных желаний.

— Это время умирать… — констатировал Михал Михалыч.

Никто больше не проронил ни слова.

По городу в полной тишине ползла темнота, и спасения от неё не было.