Молчание рыб

Бор крепче зажмурил глаза и зажал уши, свернулся никем не рождённым эмбрионом и сцепил челюсти, чтобы не закричать в унисон с людьми. Бульон или жаркое? А как насчет объеденного до костей трупика, размером меньше детского?

Машина с визгом затормозила, удар потряс её, остановив движение. Багажник приоткрылся, впустив удаляющийся и затихающий одинокий вопль. Бор лежал до тех пор, пока он не смолк совсем. И после ещё боялся пошевелиться, страшась привлечь внимание крыс, спасающих свою шкуру. Но они не вернулись — вместо чёрного серый поток излился сквозь открытые двери и исчез. На выцветшем асфальте остались следы лапок смешными красными иероглифами, кровавыми запятыми и многоточиями.

В большом — до потолка — зеркале разница в росте между люгрушками и хозяйкой особенно заметна. И если Михаил Михалыч достигает Лике до талии, то Натка кажется вообще миниатюрной. И ужасно хорошенькой в национальном французском костюме и настоящих деревянных башмачках.

Лика долго возится с её прической. Расческа с выдранными люгрушечными прядями валяется на зеркале — Ната стоически терпит и боль, и нетерпение хозяйки, пытающейся справиться с непослушными кудряшками. И хотя Ликины ручки часто доставляют Нате боль, она верит, что это не со зла. Бледная тень заботы кажется дорогим подарком… В конце концов, Лика заплетает Нате две косички и ставит её перед зеркалом — любоваться. Порывисто целует в макушку, заявляя хвастливо:

— А всё-таки ты у меня — самая красивая люгрушка на нашей улице! Михал Михалыч, твоя очередь.

Освещение дома мигает.

— Сейчас, мам, — кричит Лика, — Михал Михалыча одену и иду зубы чистить!

Через двадцать минут принаряженные люгрушки занимают свои места в восстановительных капсулах, стилизованных под подарочные коробки, а их хозяйка надевает пижамку и укладывается в кровать.

Когда Ликины мама и папа заходят в спальню дочери, из-под прикрытых век Наты поблёскивают любопытные огоньки.

Тогда Михал Михалыч покосился на неё, вздохнул и крепко зажмурился. Он бы и уши заткнул, но в капсулах полагалось стоять неподвижно. А сейчас он отдал бы всё, чтобы, как и раньше, слышать по вечерам слова людей, прощающихся со своими детьми только лишь до утра, а не навсегда. Потому что следующим утром в город пришла Болезнь… Бор решился вылезти из машины, когда ночь уже перевалила за половину. В багажнике, помимо разорванной сетки, обнаружились мешок с сухарями и пара банок пива. Бор сложил всё в заплечный мешок и с трудом передвигая ноги от его тяжести заторопился к убежищу.

В Норе спазм, до сих пор держащий в кулаке внутренности, чуть отпустил. Бросившаяся к нему Ника погладила его по плечу, стащила мешок и полезла внутрь. Её изумленный возглас был Бору наградой за проведённую ночь. Он обежал взглядом подвал и заметил отсутствие всегда серьёзного и молчаливого Михал Михалыча.

Остальные с преувеличенным вниманием делили пищу на кучки — сегодня, завтра, выходные, на крайний случай.

— А где он? — удивился Бор.

— Где Михал Михалыч? Он должен был раньше меня прийти — его район поисков ближе!

Кукольное личико Ники сморщилось в плаче.

— Он не вернулся, — ответила за неё черноволосая Ната, машинально расправляя пятерней густые локоны — девочки должны быть опрятными.

Бор разглядывал чумазые маленькие лица, все как один повернувшиеся к нему. А перед глазами стояла серая стая, полная коготков и хвостов в гладкой кожице.

— Я не хочу, чтобы его не стало! — тихо сказал он себе, ощущая, как в сердце крепнет нечто, по силе схожее с ударом окованной железом биты, а чернота под веками начинает дышать, оживая. И повторил громче — Я не хочу, чтобы его не стало!

— Я тоже не хочу! — шагнул вперёд Толь.

— И я, — размазала слёзы по грязным щекам Ника.

— Я… — И я не хочу… Бор протянул им руки. Люгрушки не умели выражать эмоции друг для друга — лишь для маленьких хозяев, которым теперь предназначались в пищу. Но у них было то, что могло заменить объятие. Они взялись за руки и повели хоровод, монотонно повторяя:

— Я не хочу, чтобы его не стало! Нас и так осталось мало! Раз, два, три, четыре, пять, мы идём его искать! На пути кто нашем встанет, и его тогда не станет!

По-детски неуклюжие стихи монотонно звучали под обрушенным домом, а где-то далеко, в другом подвале, забившийся в угол Михал Михалыч вдруг поднял лохматую голову и по-звериному блеснул глазами в темноте.

«Сладких снов, моя прекрасная принцесса!» «Спокойной ночи, мамочка!» Какое-то время в детской тихо. Приглушённый свет превращает её в уютное убежище от всех неприятностей и бед внешнего мира. Но вот гаснет и он. Из угла, где стоит кровать, давно слышится сонное сопение Лики.

— Миш, — раздаётся сбивчивый шёпот Наты, — я боюсь! Темно!

Михал Михалыч открывает глаза и смотрит в черноту перед собой.