Один колосок — здравствуй, Лола! Два колоска — я пришёл снова! Три колоска — давай играть, Зажмурься, обернись, и начинай считать…
Добавить в моё избранное
13 мин, 30 сек 19909
Один колосок — это я!
Два колоска — твоя семья!
Три колоска — в мой мир дорога.
Откроется дверь — не стой у порога!
Пять колосков — тронешься в путь.
Шесть колосков — дружка не забудь!
Седьмой колосок увяжется сам!
Восьмой — невидимка — он тут и он там!
Девятый — пропащий, Десятый — озимый, оледеневший и нелюдимый.
Остался один — четвертый, Но он — не живой и не мертвый.
Все колоски — в поле росли.
Созрели, увяли, в землю легли.
Зерна сронили — созрели опять.
Попробуй-ка Лола их сосчитать!
Вчера был форд. Сегодня — это новехонькая белая «хонда». Жалкая уступка сознания в пользу маленьких деталей, что формируют реальность.
Извилистая дорога взрезает холм, поднимается в гору, и зад «хонды» начинает вилять перед носом его пикапа, как зад дорогой шлюхи перед толстым кошельком клиента. Неужели все повторится?
Коричневый костюм тройка. Прибитые пылью коричневые ботинки. Коричневая шляпа и коричневый галстук. Коричневая рубашка, глухо застегнутая на бронзовой от загара шее. И глаза — сверлящие карие точки в ослепительно белых белках.
Он всегда стоял на обочине — этот человек. У края раскинувшейся на полмира автострады, и выжидал. Маленький убогий жук вылезший на берег бетонной реки, он встречал и провожал пролетающие мимо автомобили унылым взглядом дорожного обывателя и лишь при виде желтого пикапа Алекса его палец неизменно взлетал вверх: «Эй, приятель, останови!» Алекс не видел его лица. Всегда, когда дорога выводила его пикап на холм, из-за спины коричневого человека всходило солнце.
Лилово-желтое, после — ярко-лимонное, оно всплывало над поверхностью небесного, побитого перистой рябью облаков, океана, изливаясь рассветным, тягучим светом на сонные, необъятные поля спелой пшеницы. Неужели все повторится?
Да. Солнце уже начало всходить, машина, уткнувшись в хвост «хонде», мчится к вершине холма, и Алекс чувствует, как мотор, вопреки его воле, пока едва уловимо, начинает сбавлять обороты … Скоро, совсем скоро он увидит его.
Вот показалась шляпа, плечи. Голосующий на дороге человек, пропустив «хонду», поднял руку и махнул оттопыренным вверх пальцем: «Эй, приятель, останови!»… «Да пошел ты!» — жмет Алекс педаль газа, но машина замедляет ход, сворачивает на обочину, и останавливается возле коричневого человека. «Нет!» — Алекс блокирует дверной замок и сжимает руль, наблюдая, как человек усталой походкой бредет к машине и берется за ручку.
— «Нет!» Но человек подходит, берется за ручку передней дверцы пассажира, открывает её (громко срабатывает щелчок блокиратора) и начинает садиться в машину.
Это нехитрое действие растягивается в сжатом от испуга сознании Алекса покадровыми отрывками коричнево-белой кинопленки: вот туловище человека сгибается; вот он наклоняется; а вот в проёме двери показались выгоревшие на солнце края его шляпы… На мгновение он замирает, и Алекс чувствует, как глаза коричневого человека смотрят на его ногу, вдавившую в пол педаль газа. Узкие губы вздрагивают и растягиваются в подобии улыбки, открывая глазам Алекса широкие десна. Рот до предела натянулся, разомкнулся, и свет увидела сотня мелких, усеявших десна точно острые белые полипы, зубов. «Смех акулы!» — думает Алекс и только тут замечает в странном жесте протягивающуюся к нему руку.
«Не смей трогать меня… Слышишь, акула, не смей!» — в беззвучной ярости шепчет он, но страх подавляет зародыш возмущения. Его ледяные объятия наползают на Алекса и жестким каркасом сковывают безвольное тело. Длинные узловатые пальцы тянутся к нему, дотягиваются, и, наконец, накрывают собой лоб. Холодно. Мерзко. Алекс дергает руль, кричит и… просыпается.
Во дворе дома, в маленьком зелёном садике, сидит девочка лет семи. Она присела на невысокую скамейку между кустами вьющейся жимолости и, по-детски вывернув ступни, подперла кулачками горящие молочным румянцем щеки. Задумалась. Возле её ног, темным пятном на желтом песке, лежит плюшевая фигурка Винни Пуха. Смотрит в небо черными глазками-пуговками.
Вдруг руки девочки протянулись, подняли с земли игрушку, отряхнули от песка и, согнув косолапые ножки, усадили на скамейку. Тёмная головка склонилась над медвежонком, и пухлые губки зашевелились, что-то нашёптывая ему на ушко.
В двадцати шагах от садика, на крыльце старого двухэтажного дома, кутаясь в летний плащ, стоит светловолосая женщина и смотрит на ребенка. Её лицо — маска уныния и усталости. Проходит некоторое время, женщина вскидывает на плечо сумку и, сбегая с крыльца, машет в сторону садика рукой.
— Прощай, Лола! — чуть слышно говорит она, после чего, не оборачиваясь, спешит прочь.
Словно услышав что-то, хотя слова женщины наверняка развеял ветерок, девочка схватывается на ноги.
— Тетя Мэлли?! — выдыхает она и, вытянув подбородок, смотрит в спину удаляющейся прочь женщины.
Два колоска — твоя семья!
Три колоска — в мой мир дорога.
Откроется дверь — не стой у порога!
Пять колосков — тронешься в путь.
Шесть колосков — дружка не забудь!
Седьмой колосок увяжется сам!
Восьмой — невидимка — он тут и он там!
Девятый — пропащий, Десятый — озимый, оледеневший и нелюдимый.
Остался один — четвертый, Но он — не живой и не мертвый.
Все колоски — в поле росли.
Созрели, увяли, в землю легли.
Зерна сронили — созрели опять.
Попробуй-ка Лола их сосчитать!
Вчера был форд. Сегодня — это новехонькая белая «хонда». Жалкая уступка сознания в пользу маленьких деталей, что формируют реальность.
Извилистая дорога взрезает холм, поднимается в гору, и зад «хонды» начинает вилять перед носом его пикапа, как зад дорогой шлюхи перед толстым кошельком клиента. Неужели все повторится?
Коричневый костюм тройка. Прибитые пылью коричневые ботинки. Коричневая шляпа и коричневый галстук. Коричневая рубашка, глухо застегнутая на бронзовой от загара шее. И глаза — сверлящие карие точки в ослепительно белых белках.
Он всегда стоял на обочине — этот человек. У края раскинувшейся на полмира автострады, и выжидал. Маленький убогий жук вылезший на берег бетонной реки, он встречал и провожал пролетающие мимо автомобили унылым взглядом дорожного обывателя и лишь при виде желтого пикапа Алекса его палец неизменно взлетал вверх: «Эй, приятель, останови!» Алекс не видел его лица. Всегда, когда дорога выводила его пикап на холм, из-за спины коричневого человека всходило солнце.
Лилово-желтое, после — ярко-лимонное, оно всплывало над поверхностью небесного, побитого перистой рябью облаков, океана, изливаясь рассветным, тягучим светом на сонные, необъятные поля спелой пшеницы. Неужели все повторится?
Да. Солнце уже начало всходить, машина, уткнувшись в хвост «хонде», мчится к вершине холма, и Алекс чувствует, как мотор, вопреки его воле, пока едва уловимо, начинает сбавлять обороты … Скоро, совсем скоро он увидит его.
Вот показалась шляпа, плечи. Голосующий на дороге человек, пропустив «хонду», поднял руку и махнул оттопыренным вверх пальцем: «Эй, приятель, останови!»… «Да пошел ты!» — жмет Алекс педаль газа, но машина замедляет ход, сворачивает на обочину, и останавливается возле коричневого человека. «Нет!» — Алекс блокирует дверной замок и сжимает руль, наблюдая, как человек усталой походкой бредет к машине и берется за ручку.
— «Нет!» Но человек подходит, берется за ручку передней дверцы пассажира, открывает её (громко срабатывает щелчок блокиратора) и начинает садиться в машину.
Это нехитрое действие растягивается в сжатом от испуга сознании Алекса покадровыми отрывками коричнево-белой кинопленки: вот туловище человека сгибается; вот он наклоняется; а вот в проёме двери показались выгоревшие на солнце края его шляпы… На мгновение он замирает, и Алекс чувствует, как глаза коричневого человека смотрят на его ногу, вдавившую в пол педаль газа. Узкие губы вздрагивают и растягиваются в подобии улыбки, открывая глазам Алекса широкие десна. Рот до предела натянулся, разомкнулся, и свет увидела сотня мелких, усеявших десна точно острые белые полипы, зубов. «Смех акулы!» — думает Алекс и только тут замечает в странном жесте протягивающуюся к нему руку.
«Не смей трогать меня… Слышишь, акула, не смей!» — в беззвучной ярости шепчет он, но страх подавляет зародыш возмущения. Его ледяные объятия наползают на Алекса и жестким каркасом сковывают безвольное тело. Длинные узловатые пальцы тянутся к нему, дотягиваются, и, наконец, накрывают собой лоб. Холодно. Мерзко. Алекс дергает руль, кричит и… просыпается.
Во дворе дома, в маленьком зелёном садике, сидит девочка лет семи. Она присела на невысокую скамейку между кустами вьющейся жимолости и, по-детски вывернув ступни, подперла кулачками горящие молочным румянцем щеки. Задумалась. Возле её ног, темным пятном на желтом песке, лежит плюшевая фигурка Винни Пуха. Смотрит в небо черными глазками-пуговками.
Вдруг руки девочки протянулись, подняли с земли игрушку, отряхнули от песка и, согнув косолапые ножки, усадили на скамейку. Тёмная головка склонилась над медвежонком, и пухлые губки зашевелились, что-то нашёптывая ему на ушко.
В двадцати шагах от садика, на крыльце старого двухэтажного дома, кутаясь в летний плащ, стоит светловолосая женщина и смотрит на ребенка. Её лицо — маска уныния и усталости. Проходит некоторое время, женщина вскидывает на плечо сумку и, сбегая с крыльца, машет в сторону садика рукой.
— Прощай, Лола! — чуть слышно говорит она, после чего, не оборачиваясь, спешит прочь.
Словно услышав что-то, хотя слова женщины наверняка развеял ветерок, девочка схватывается на ноги.
— Тетя Мэлли?! — выдыхает она и, вытянув подбородок, смотрит в спину удаляющейся прочь женщины.
Страница
1 из 4
1 из 4
