Последнее слово

Подсудимый — пожилой, мужчина 66 лет, тоже встал, посмотрев в еще пустое судейское место тяжелым и усталым взглядом.

— Суд постанавливает признать вину подсудимого полностью доказанной и приговорить его к высшей мере наказания — расстрелу. Еще никогда в стенах этого суда не приходилось сталкиваться с столь чудовищным и циничным преступлением, и я уверен, что никто из присутствующих не усомниться в справедливости приговора. Подсудимый в начале следствия отказался от адвоката, что дает суду надежду, что он признал свою вину и сам желает праведной кары. Что же быть может быть небеса будут милосердны к подсудимому.

В соответствии с традицией, подсудимый вам предоставляется последнее слово. Вы вправе отказаться от него, как отказались от адвоката. Сказать честно, суд надеется что вы не воспользуетесь и этим правом.

Непроницаемое лицо подсудимого вдруг исказилось в усмешке.

— Отказаться? Право же, как бы не так, я не сделаю вам этого подарка. Я отказался от адвоката, чтобы не затягивать этот бессмысленный фарс называемый судом, и как можно быстрее выйти из этой игры — ваша честь, я благодарю, вас за то, что вы в точности выполнили мое желание.

Я скажу свое последнее слово. И в соответствии с традицией, которую, я надеюсь, вы не решитесь нарушить, я буду говорить его ровно столько сколько считаю необходимым, и даже если вы захотите прервать меня, вы не сможете это сделать, ибо вы не более чем заложники своих традиций… Да, мое преступление ужасно, с точки зрения земного суда, но смею вас заверить, оно будет гораздо страшнее, когда я открою вам те подземные реки, что омывают мое деяние. Потому мое последнее слово, это лишь провозглашение своего триумфа над вами, не вами лично — против вас, ваша честь я ничего не имею, а над той энтелехией, что окружает сейчас этот зал, и частичку которой несет каждый из вас. Я называю её Иалдабаофом, вы богом, но слова на самом деле не имеют значения.

Я начну издалека, из того призрачного ада, которое люди называют детством. Держу пари, что присутствующие в зале психологи дорого бы отдали за то, чтобы услышать о страшном маньяке, который жестоко изнасиловал шестилетнего мальчика или поэтические образы дивной поэзии инцеста, в которые так безответно влюблены психоаналитики.

Но увы, я не смогу их порадовать ничем подобным — за исключением одного момента, который не имеет ничего общего с инцестом, ничем не примечательно.

Но не смотря на это, с того самого мига, когда я осознал себя смотрящим цвета и слышащим звуки, меня пронзило ужасающее чувство, который я могу сейчас назвать «метафизическим расколом». Впрочем, это лишь красивые слова, которые я узнал гораздо позже, все что я могу сказать это слова. Но какими словами можно передать это слепое и брезгливое отвращение, пронзившее меня как молния с первого мига? Мир вокруг и внутри меня был отравлен самым гнусным ядом, идущим откуда-то сверху, и я был обречен привыкать к этому яду.

Я расскажу вам о одном эпизоде. Когда мне было восемь, во двор часто выпускали злую собаку с которой никто не мог ничего сделать ибо все боялись её хозяина, обладавшего немалой властью. Несколько раз собака вырвавшись на площадку, кусала людей, а однажды одну старуху даже отвезли на скорой с рваными ранами. Все разговоры только и были о собаке, которую кажется звали Алберт, немецкая овчарка с злобностью палача Бухенвальда.

Однажды я шел домой и столкнулся с ней нос к носу. Общепринято, что человек, тем более ребенок, не может справится с собакой, тем более размером чуть меньше его. Потому иначе как чудом спасителя Люцифера, все произошедшее, назвать нельзя — как только я увидел собаку, я набросился на неё, ища зубами её глотку. Почему хваленый инстинкт изменил Алберту я не знаю, возможно, человек, уже в силу родовых программ, не рассматривался ей как боевая единица, и её секундное замешательство дало мне шанс.

Она всего лишь впилась мне в руку и только усилия хирургов спасли меня от превращения в однорукого бандита. Я победил: пока она бессильной ярости вгрызалась в моё мясо и кость, зубами я прогрызал её горло. О, ваша честь, у меня до сих пор стоит во рту этот удивительный вкус шерсти, крови и мяса в странном и чрезвычайно пикантном сочетании. На земле вы не попробуете лакомства горче и слаще чем это! Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного. По мере того, как мои зубы рвали шерсть, мясо и артерии, пса, и я пожирал то, что удавалось вырвать из её глотки. Её кровь была отвратительна на вкус, но сила которую она мне дарила была больше сладости и горечи. Через две минуты, когда на лестницу вышли люди, я истекал кровью, а Алберт лежал рядом со мной трепыхаясь в конвульсиях. Это может показаться невозможным, но я вырвал из его шеи куски плоти и проглотил их.

Нет нужды говорить, что врачи спасли меня, ибо иначе наш разговор был бы невозможен. Здесь важно другое.