Ушел Петер из родного села сразу, как сгорели родители. Те сначала прятали сына в погребе, не боясь, что покусает… четыре дня прятали. А потом занялась крыша, и из дома не выбежать, потому что частокол тоже горит, а перед воротами разлилось пылающее масло. И никто из соседей пожар не тушит, хотя обычно всем миром сбегаются.
Добавить в моё избранное
13 мин, 59 сек 3728
Таковы уж нравы деревенские: спасать — всем миром, губить — тоже… Петер выбрался через потайной ход, из подвала проложенный хозяйственным отцом. Сам отец погиб на вилах, не пуская во двор озлобленных сельчан. Тогда крыша и загорелась.
Мать тоже могла бы убежать через подвал, но, впихнув голову высунувшегося на шум Петера обратно в сырую прохладу, и сунув к нему дочурку, стала придавливать крышку чем-то тяжеленным, видимо, сундуками. Опасалась, наверное, что соседи могут вбежать в горящий дом в поисках сына… Соседи разумно остались на улице, а мать осталась в доме.
Старшие братья Петера ночевали в поле, и Петер отвел к ним сестренку, а сам пошел — как в сказке: куда глаза глядят. Не посмел родными рисковать, оставаясь в селении. Даже прощаться не стал, чтоб не удерживали.
И чтоб в глаза не смотреть, если не станут удерживать… Несколько дней Петер скитался по окрестностям, ловил полевок и прочую мелкую живность. Как-то рассвет застал его в огородах, у околицы, где бродил, вдыхая дух свежей крови кур, коров, свиней, и не решаясь украсть. И не заметил, как над горизонтом стало подниматься солнце. До леса — далеко, а постоялый двор рядом, у дороги, на краю села… Корчмарь погладил по голове, налил миску свежей крови. Петер нерешительно потянулся под многочисленными любопытными взглядами.
И тут корчмарь размахнулся и выбил чашку из рук Петера. Тот от неожиданности вскрикнул. Поднялся гогот.
— Пшел вон, сучье отродье, — глумился корчмарь.
— Пососать кровушки ему захотелось! К людям на свет пришел! Пшел!
Петера катали по полу, пинали ногами и выкатили на свет Божий. Солнце ослепило глаза, обожгло кожу. Петер, хрипя, бежал к лесу, бежал, бежал, и, казалось, не будет конца этому пути под палящими лучами жестокого солнца и жестокого смеха…
Бастард вальяжно развалился на поваленном стволе. Петер, как самый младший, сидел с краю, а Выродок мазал ожоги.
— Родители твои, конечно, хорошие люди… — говорил Бастард.
— Да только зря хотели тебя в селе оставить. Ведь ясно же: люди с людьми, кровососы с кровососами… Отчего бы они не появились.
— А ты, парень, отчего появился? — не удержавшись, полюбопытствовал Выродок.
Петер замялся.
— Родители любили сильно, — пояснил Левак. Петеру он приходился двоюродным дядей, не раз покупал у его родителей скотину и птицу. Знал, во всяком случае, что в селе творится.
— Пятый сын — таких и хоронят с колом в груди. А тут еще, когда парень с лодки упал и захлебнулся, они вместо кола так оплакивали, так горевали, по имени звали, вернуться просили, что он и ожил… только больше не дышал, вестимо.
— Не оставили б у себя, беды б не было, — проворчал Рубак.
— Все знают: коли такое случилось, к Старой Церкви гнать умертвие, к своим… И-ех, сглупили твои родные, парень, ох, сглупили.
— Что ж теперь, — оборвал Бастард.
— Хватит, и так мальчишка едва не плачет. Сколько ему, говоришь?
— Тринадцать, — ответил Левак.
Замолчали. Потрескивал огонь, и упыри мрачно думали о своем. А Петер думал о маме и отце на вилах. И еще, как будут отстраиваться братья и что теперь давать в приданое сестре.
— Кто ж в нас виноват, — рассуждал Рубак, точая сапоги. Сапоги его охотно покупали во всех окрестных селениях. Если упыри жили поодаль, крестьяне с ними мирились и торговали, продавая скот: упырь, он ведь человеческую кровь пьет только от гнева и злобы большой… Бастард пил. Отчего — Петер не знал. Вроде какая-то тайна с невестой была. Бастард грабил на большой дороге, а золотом щедро делился с остальными.
Выродок врачевал искусно, к нему приходили кровь пускать, или определить, что за болезнь в ней поселилась. Сам Выродок к больным ходил редко: когда его, сына сестры и брата, в гроб положили, то, чтоб далеко не ушел, пятки разрезали и иглы под кожу вогнали.
— Почему же нас так не любят? — не понимал Петер.
— Неужто потому, что порождения дьявола? На тебе крест, на мне крест, и Бастард, как на дорогу идет, всегда молитву читает.
— И что с того? Сказано — нет у нас души, следовательно, нет. Кто ж патером спорит? Ему видней.
— А то, — вмешался подошедший Седмица, злой и ехидный, вечно язвительный.
— Вот гляди: во что народ верит, то и сбывается. Не даром попы против суеверий выступают. Коли веришь, что от черной кошки тебе несчастье будет — так и получишь. По вере вашей воздастся вам. А если весь народ верит, тогда и для других сбудется все, во что он верит.
Седмица рванул к себе Петера, вперился в глаза:
— Так вот ответь мне: чем я провинился? Виноват я, что они верят, будто седьмой сын седьмого сына упырем непременно будет?! И что же: патер не крестил даже! Чего крестить, мол? Все равно кровосос выйдет… Почему же наш всеблагий Господь отвернулся от меня с самого рождения?
Мать тоже могла бы убежать через подвал, но, впихнув голову высунувшегося на шум Петера обратно в сырую прохладу, и сунув к нему дочурку, стала придавливать крышку чем-то тяжеленным, видимо, сундуками. Опасалась, наверное, что соседи могут вбежать в горящий дом в поисках сына… Соседи разумно остались на улице, а мать осталась в доме.
Старшие братья Петера ночевали в поле, и Петер отвел к ним сестренку, а сам пошел — как в сказке: куда глаза глядят. Не посмел родными рисковать, оставаясь в селении. Даже прощаться не стал, чтоб не удерживали.
И чтоб в глаза не смотреть, если не станут удерживать… Несколько дней Петер скитался по окрестностям, ловил полевок и прочую мелкую живность. Как-то рассвет застал его в огородах, у околицы, где бродил, вдыхая дух свежей крови кур, коров, свиней, и не решаясь украсть. И не заметил, как над горизонтом стало подниматься солнце. До леса — далеко, а постоялый двор рядом, у дороги, на краю села… Корчмарь погладил по голове, налил миску свежей крови. Петер нерешительно потянулся под многочисленными любопытными взглядами.
И тут корчмарь размахнулся и выбил чашку из рук Петера. Тот от неожиданности вскрикнул. Поднялся гогот.
— Пшел вон, сучье отродье, — глумился корчмарь.
— Пососать кровушки ему захотелось! К людям на свет пришел! Пшел!
Петера катали по полу, пинали ногами и выкатили на свет Божий. Солнце ослепило глаза, обожгло кожу. Петер, хрипя, бежал к лесу, бежал, бежал, и, казалось, не будет конца этому пути под палящими лучами жестокого солнца и жестокого смеха…
Бастард вальяжно развалился на поваленном стволе. Петер, как самый младший, сидел с краю, а Выродок мазал ожоги.
— Родители твои, конечно, хорошие люди… — говорил Бастард.
— Да только зря хотели тебя в селе оставить. Ведь ясно же: люди с людьми, кровососы с кровососами… Отчего бы они не появились.
— А ты, парень, отчего появился? — не удержавшись, полюбопытствовал Выродок.
Петер замялся.
— Родители любили сильно, — пояснил Левак. Петеру он приходился двоюродным дядей, не раз покупал у его родителей скотину и птицу. Знал, во всяком случае, что в селе творится.
— Пятый сын — таких и хоронят с колом в груди. А тут еще, когда парень с лодки упал и захлебнулся, они вместо кола так оплакивали, так горевали, по имени звали, вернуться просили, что он и ожил… только больше не дышал, вестимо.
— Не оставили б у себя, беды б не было, — проворчал Рубак.
— Все знают: коли такое случилось, к Старой Церкви гнать умертвие, к своим… И-ех, сглупили твои родные, парень, ох, сглупили.
— Что ж теперь, — оборвал Бастард.
— Хватит, и так мальчишка едва не плачет. Сколько ему, говоришь?
— Тринадцать, — ответил Левак.
Замолчали. Потрескивал огонь, и упыри мрачно думали о своем. А Петер думал о маме и отце на вилах. И еще, как будут отстраиваться братья и что теперь давать в приданое сестре.
— Кто ж в нас виноват, — рассуждал Рубак, точая сапоги. Сапоги его охотно покупали во всех окрестных селениях. Если упыри жили поодаль, крестьяне с ними мирились и торговали, продавая скот: упырь, он ведь человеческую кровь пьет только от гнева и злобы большой… Бастард пил. Отчего — Петер не знал. Вроде какая-то тайна с невестой была. Бастард грабил на большой дороге, а золотом щедро делился с остальными.
Выродок врачевал искусно, к нему приходили кровь пускать, или определить, что за болезнь в ней поселилась. Сам Выродок к больным ходил редко: когда его, сына сестры и брата, в гроб положили, то, чтоб далеко не ушел, пятки разрезали и иглы под кожу вогнали.
— Почему же нас так не любят? — не понимал Петер.
— Неужто потому, что порождения дьявола? На тебе крест, на мне крест, и Бастард, как на дорогу идет, всегда молитву читает.
— И что с того? Сказано — нет у нас души, следовательно, нет. Кто ж патером спорит? Ему видней.
— А то, — вмешался подошедший Седмица, злой и ехидный, вечно язвительный.
— Вот гляди: во что народ верит, то и сбывается. Не даром попы против суеверий выступают. Коли веришь, что от черной кошки тебе несчастье будет — так и получишь. По вере вашей воздастся вам. А если весь народ верит, тогда и для других сбудется все, во что он верит.
Седмица рванул к себе Петера, вперился в глаза:
— Так вот ответь мне: чем я провинился? Виноват я, что они верят, будто седьмой сын седьмого сына упырем непременно будет?! И что же: патер не крестил даже! Чего крестить, мол? Все равно кровосос выйдет… Почему же наш всеблагий Господь отвернулся от меня с самого рождения?
Страница
1 из 4
1 из 4
