Добавить в моё избранное
13 мин, 59 сек 3727
Почему Он отвернулся от тебя, Рубак, положившего голову на войне с турками, во славу Божию сражавшегося, и растасканного вороньем, вместо того, чтобы быть похороненным по-человечески? Почему Он отвернулся от этого мальчика?!
Рубак молчал, и Выродок тоже, Седмица перевел дыхание. И продолжал уже тише:
— Бастард и Выродок должны отвечать за блуд родителей, пусть! Бастард бастарда, плод кровосмешения — ну ладно, пускай! Но ты-то, Рубак, за что должен отвечать? Что тебя не похоронили по-человечески? Эх, что за жизнь: пошел вчера продавать только сделанную сбрую, — Седмица вдруг перевел разговор на земные, нефилософские вещи, — продал, купил пять поросят. Ну, и деликатно так завожу беседу о девке… (Девка у хозяина есть, может, знаете: рябая такая, хромая, а мне — что нож по сердцу: полюбилась! Добрая она, хорошая). А отец — схватил дреколье и ну орать: «Лучше в пруду утоплю, чем кровососу отдам!».
— А ты б украл, — меланхолично посоветовал Рубак.
— Тьфу, дурак! — развернулся Седмица и пошел прочь.
— Любит, — вздохнул Выродок.
Петер с детства страшился сказок о кровососах, что приходят и забирают все семью. Но при том с детства и знал, что сказочные упыри — одно, а местные — совсем другое. И правда, заразить они могут, но только кто ж такой доли своим пожелает? Вот и живут наособицу.
В июле, в жару, когда даже люди без особой нужды старались не выползать на палящее солнце, местный граф, недавно вступивший в наследство, решил показать свою волю. Перевешал десяток крестьян, сотню перепорол, учинил в местечке Драбовицы еврейский погром, и, конечно, нагрянул на Старую Церкву. Заполыхал лес, а в поле ждала жара. Это чтоб на всё владычество графа помнили: знай свое место, умертвие.
Обгорелых кровососов Петер нашел немного: Лигу, Марию со сгоревшим живым ребенком, которого грудью кормила и все на мачеху оставить не могла, Старика, Бастарда — видно, дрался не на шутку с графом троюродным, прикрывал своих. Куда остальные ушли — неведомо. Сам Петер в это время наведался было к братьям. Но дома была только жена старшего.
— Чего приперся, кровососина! — встретила невестка, и Петер ушел, несолоно хлебавши.
А в это время Лига, Старик, и Бастард превращались в пепел, а Мария на отрубленных ступнях никак не могла унести своего пока еще живого ребеночка. И Петер брел по лесу, чувствуя еще острей свое безмерное одиночество, чем когда шел от дома-пожарища к развалинам Старой Церкви.
Шел он от села к селу, заходя в каждую церквушку, и везде спрашивал исповеди и благословения.
И везде его встречали проклятья вперемешку с «аминем».
Воистину?!
«Что же ты хочешь, — говорил Седмица, — Мы воплощение дьявола: сердце не бьется, и нет у нас души. А у них и душа, и сердце».
Петер не совсем понимал слова злого, но мудрого Седмицы, но небьющимся сердцем чуял в них правду: «Нам не подадут причастия люди, узурпировавшие Спасение».
… С каждым днем Петер все больше терял надежду. Где друзья? Как ему жить?
Церковь стояла на холме, красивая, как леденец. Петер со смутным чувством надежды вошел в струящийся светом зал. Священник обернулся, и в глазах его была ласка и доброта к случайному страннику. И Петер не выдержал.
— Как мне жить, патер?! — закричал он. Слезы хлынули из обожженных глаз.
— Я б не жил, я не просил жить, я бы умер хоть сейчас — чтоб не марать собой эту счастливую землю! Но как мне жить, патер, как жить, если даже самоубийство — смертный грех, как мне спастись?!
— Умертвие, — изумился патер.
— В Божьем храме! А ну пшел вон, паршивец… — Почему?! — заорал Петер.
— Потому что, — лаконично ответствовал патер. И, размахнувшись, припечатал вердикт тяжелым распятием к затылку юноши.
Уже с неделю, обходя селенья, Петер жевал потерявшие со дня обращения вкус орехи, совсем не насыщавшие по-новому живущее тело, да хлебал воду ручьев, не утолявшую новую жажду. Позавчера подбил двух голубей, но много ли крови в божьих птахах? В божьих… Поначалу Петер упал на колени, возблагодарив Господа, пославшего ему пропитание, как посылал Моисею манну небесную… да и встал тут же, вспомнив, что теперь ни Господу до него, ни ему до Господа, соответственно, дела нет.
И поплелся дальше, а куда — неведомо. Шел — шел кровосос, да и вышел перед рассветом к самим Драбовицам, что царили со всей своей городской многолюдностью над окрестными селеньями. В получасе ходу виднелись ворота и острый купол с крестом. Раздался звон часов на ратуше, и сердце Петера защемило. Уже и глаза режет — не поймешь, то ли от восходящего солнца, то ли от слез от только что начавшейся, и уже неудавшейся жизни — а стоит и не знает, идти или не идти.
Что его ждет в том городе? Куча хвороста и осиновые колья? Чем же он виноват, что уродился таким несчастливым?
Рубак молчал, и Выродок тоже, Седмица перевел дыхание. И продолжал уже тише:
— Бастард и Выродок должны отвечать за блуд родителей, пусть! Бастард бастарда, плод кровосмешения — ну ладно, пускай! Но ты-то, Рубак, за что должен отвечать? Что тебя не похоронили по-человечески? Эх, что за жизнь: пошел вчера продавать только сделанную сбрую, — Седмица вдруг перевел разговор на земные, нефилософские вещи, — продал, купил пять поросят. Ну, и деликатно так завожу беседу о девке… (Девка у хозяина есть, может, знаете: рябая такая, хромая, а мне — что нож по сердцу: полюбилась! Добрая она, хорошая). А отец — схватил дреколье и ну орать: «Лучше в пруду утоплю, чем кровососу отдам!».
— А ты б украл, — меланхолично посоветовал Рубак.
— Тьфу, дурак! — развернулся Седмица и пошел прочь.
— Любит, — вздохнул Выродок.
Петер с детства страшился сказок о кровососах, что приходят и забирают все семью. Но при том с детства и знал, что сказочные упыри — одно, а местные — совсем другое. И правда, заразить они могут, но только кто ж такой доли своим пожелает? Вот и живут наособицу.
В июле, в жару, когда даже люди без особой нужды старались не выползать на палящее солнце, местный граф, недавно вступивший в наследство, решил показать свою волю. Перевешал десяток крестьян, сотню перепорол, учинил в местечке Драбовицы еврейский погром, и, конечно, нагрянул на Старую Церкву. Заполыхал лес, а в поле ждала жара. Это чтоб на всё владычество графа помнили: знай свое место, умертвие.
Обгорелых кровососов Петер нашел немного: Лигу, Марию со сгоревшим живым ребенком, которого грудью кормила и все на мачеху оставить не могла, Старика, Бастарда — видно, дрался не на шутку с графом троюродным, прикрывал своих. Куда остальные ушли — неведомо. Сам Петер в это время наведался было к братьям. Но дома была только жена старшего.
— Чего приперся, кровососина! — встретила невестка, и Петер ушел, несолоно хлебавши.
А в это время Лига, Старик, и Бастард превращались в пепел, а Мария на отрубленных ступнях никак не могла унести своего пока еще живого ребеночка. И Петер брел по лесу, чувствуя еще острей свое безмерное одиночество, чем когда шел от дома-пожарища к развалинам Старой Церкви.
Шел он от села к селу, заходя в каждую церквушку, и везде спрашивал исповеди и благословения.
И везде его встречали проклятья вперемешку с «аминем».
Воистину?!
«Что же ты хочешь, — говорил Седмица, — Мы воплощение дьявола: сердце не бьется, и нет у нас души. А у них и душа, и сердце».
Петер не совсем понимал слова злого, но мудрого Седмицы, но небьющимся сердцем чуял в них правду: «Нам не подадут причастия люди, узурпировавшие Спасение».
… С каждым днем Петер все больше терял надежду. Где друзья? Как ему жить?
Церковь стояла на холме, красивая, как леденец. Петер со смутным чувством надежды вошел в струящийся светом зал. Священник обернулся, и в глазах его была ласка и доброта к случайному страннику. И Петер не выдержал.
— Как мне жить, патер?! — закричал он. Слезы хлынули из обожженных глаз.
— Я б не жил, я не просил жить, я бы умер хоть сейчас — чтоб не марать собой эту счастливую землю! Но как мне жить, патер, как жить, если даже самоубийство — смертный грех, как мне спастись?!
— Умертвие, — изумился патер.
— В Божьем храме! А ну пшел вон, паршивец… — Почему?! — заорал Петер.
— Потому что, — лаконично ответствовал патер. И, размахнувшись, припечатал вердикт тяжелым распятием к затылку юноши.
Уже с неделю, обходя селенья, Петер жевал потерявшие со дня обращения вкус орехи, совсем не насыщавшие по-новому живущее тело, да хлебал воду ручьев, не утолявшую новую жажду. Позавчера подбил двух голубей, но много ли крови в божьих птахах? В божьих… Поначалу Петер упал на колени, возблагодарив Господа, пославшего ему пропитание, как посылал Моисею манну небесную… да и встал тут же, вспомнив, что теперь ни Господу до него, ни ему до Господа, соответственно, дела нет.
И поплелся дальше, а куда — неведомо. Шел — шел кровосос, да и вышел перед рассветом к самим Драбовицам, что царили со всей своей городской многолюдностью над окрестными селеньями. В получасе ходу виднелись ворота и острый купол с крестом. Раздался звон часов на ратуше, и сердце Петера защемило. Уже и глаза режет — не поймешь, то ли от восходящего солнца, то ли от слез от только что начавшейся, и уже неудавшейся жизни — а стоит и не знает, идти или не идти.
Что его ждет в том городе? Куча хвороста и осиновые колья? Чем же он виноват, что уродился таким несчастливым?
Страница
2 из 4
2 из 4
