Господь мой

Солнце начало ощутимо припекать, и Петер укрылся среди корней старого бука на опушке леса, с головой зарывшись в прелый лист. Так и пролежал, голодный, до вечера, пока рядом не раздался чей-то голос.

… Человек разговаривал с малой птичкой, теренькавшей на ветке боярышника. Ласковые нотки в голосе, по которым так соскучился Петер, или биение крови под кожею — так сразу не разобрать, что заставило его высунуть голову из листвы. Не то, чтоб он хотел убивать — кто б ему позволил? Даже такой старик, которому, как оказалось, принадлежал голос, всегда смог бы прибить ослабевшего хиляка-кровососа. Тем более старик был крепкий, а посох его — тяжелый.

Но Петер и не собирался посягать на кровь нежданного гостя — раз уж не крал животину по деревням, то и на человека подавно кидаться бы не стал … Просто смотрел и слушал, как по-доброму говорит патер с малой птичкой, и как вовек ни одно живое существо не заговорит с ним, с Петером.

— Э, а это тут кто? — старик неожиданно поворотился, в упор взглянув на чумазое лицо и спутанные лохмы бродяжки.

— Дитя, что же ты прячешься в этой норе? Разве не знаешь, что в лесу ночью небезопасно?

Петер зарылся в листву и свернулся калачиком. Пусть уйдет и не заметит, кто он! Или сразу убьет этим своим посохом, и не мучает, обращаясь, как с человеческим детенышем!

Листва зашуршала, старик осторожно разгреб ее рукой и поднял подбородок Петера к тускнеющему свету. Петер закрыл глаза. Священник вздохнул.

— Ну да, как же я не догадался.

Петер завыл. И так горестно, безнадежно, что рвется, казалось, навеки застывшее сердце.

Патер отпустил мальчика, отошел, сел на поваленный ствол и, похоже, глубоко задумался.

Когда Петер не смог больше выть, и кончились слезы, старик все еще сидел, нахмурившись и опершись на посох. Чего сидит, спрашивается? Чего ждет? Петера зло взяло за свою слабость, он повернулся спиной к патеру и закусил губу.

— Пристало ли такому большому юноше плакать, как дитятку неразумному? — тихо спросил старик.

— Господь посылает нам испытания не с тем, чтоб посмеяться и покарать, а дабы укрепить нас и дать возмужать в страданиях.

Петер сглотнул и глухо проговорил:

— А ты, святой отец, совсем от старости слепой стал. Не видишь, кому проповедуешь?

За слова стало стыдно. Но старик, видно, и впрямь не разглядел, с кем имеет дело. Надо покончить с недоразумением раз и навсегда, потому что потом будет больней.

Старик еще что-то спросил, но Петер отвернулся и решил больше не отвечать. Ушел бы! Пусть уйдет, позовет народ, стражников, принесет освященные колья… и покончит с этим, потому как мочи нет больше, и умереть страх хочется, и сил негде взять, и никогда еще не было так холодно и так больно, и нет на свете никого, никого… — Господь в милосердии своем… Петер, охнув, захрипел от смеха; от неожиданных, страшных слов. Ах вы, милосердные, что без пролития крови! И как обидно, обидней всего, что не ругается и не грозится, не проклинает и не зовет кары небесные, а вот так вот по-добренькому, что поверить хочется, да по-хорошему… как в приговоре кровососу Блудному: «И в милости своей Церковь просит светские власти смягчить приговор и наказать отступника без пролития крови». А, говорят, как крест попросил — нельзя, тебе, тварь, только осиновый кол полагается… Петер выбрался из норы, сделал несколько шагов на заплетающихся ногах, выбрался на пригорок и рухнул наземь. Ну все, встречай, Господь, со всеми своими ангелами. Или и Ты откажешься?

Петер твердо решил больше не выть и достойно встретить неминуемое. Гордо и нагло, как Блудный, мир его пеплу… Священник тихо прошел по зеленеющему пригорку, остановился над Петером.

— Куда же спешишь, сын мой?

— Подальше от вас, милосердных… дымом от милосердия вашего больно попахивает.

— Ай-яй. Неужели никто не говорил тебе, чтобы ты почитал старших, отрок? — удивился старик.

Вместо ответа отрок непотребно выругался и, оскалившись, клацнул в сторону патера клыками. Из горла вырвался ломающийся рык.

— Знаешь ли «Отче наш», сын мой? — спросил священник ласково.

— Знаю, — буркнул Петер.

— А может, и благодарственную молитву, что за обедом читают, знаешь? — улыбнулся старик.

— Знаю. И что с того? — огрызнулся вампир.

— А то, что уж обедать давно пора. Служанка курицу на суп зарубила, да кровь, наверно, в миску слила. На кровяную колбасу маловато будет, а вот тебе в самый раз.

Солнце, скрываясь, золотым бликом скользнуло по морщинам у глаз священника.

Петер метнул на патера косой недоверчивый взгляд, сжался в комок, и зарыдал.

— Да ты не захлебнись, сынок, а то торопишься, будто за тобой гончие гонятся… Ох, и бедолагу подобрал наш патер. Ровно кутенка. Где ж оголодал так, кровинушка?