Господь мой

Священник усмехнулся нечаянному каламбуру вечно сердитой, но донельзя жалостливой Терезы и искоса поглядел на мальчика: вдруг обиделся? Но тот, наверное, и не слышал.

С чавканьем Петер управлялся с третьей чашкой куриной кровушки. И на жбан в углу стола поглядывал: не уберут? Жбан был почти полон. Не иначе, число кур у священника намного сократилось. А Петер, дрожа, пил торопливо, не веря, что вот сейчас не схватят за шиворот, да не посмеются, да не выгонят из-за стола, да не погонят дрекольем. Служанка, встретившая приход кровососа неодобрительно, знамением крестным и веткой боярышника, теперь смотрела с материнской жалостью.

Священник степенно ломал хлеб, а потом, насытившись, сложил руки и то ли молился, то ли думал о чем-то своем, глядя в столешницу. Петер нетерпеливо взглянул на жбан, и служанка, причитая над «кровинкой» да «сиротинушкой», до краев наполнила новую миску.

Наконец мальчик в блаженстве откинулся на высокую спинку стула. Священник поднял глаза и улыбнулся.

— Возблагодарим Господа?

— Ой, — смутился Петер. И покраснел. Сожрать угощение сожрал, и даже спасибо не сказал. Ни Господу, ни священнику.

Но патер будто и не заметил оплошности. Через мгновение комнату наполнила слаженная двухголосая молитва. Тереза перекрестилась и утерла глаза краем фартука.

Петер проснулся, когда луна заглянула в окошко флигеля, и ветки, царапавшие распахнутые ставни, засеребрились таинственным летним инеем. Упырь вглядывался, заложив руки за голову, в светлое предрассветное небо. Осталась одна звездочка, и та скоро исчезнет в пригревающих лучах летнего солнышка. И луна истает, как тают ласковые сны и ночные мечты, и как хочется, чтобы на смену им пришло тепло и любовь, а не жар и ненависть.

Немного осталось до рассвета; скоро встанет над горизонтом солнце. Каким оно сегодня будет тебе?

Жаль, Петер уже не увидит морщин у глаз патера и не ощутит на плечах мягких рук Терезы.

За два месяца он стал слишком взрослым чтобы понимать: останься он здесь, и будут новые вилы, и новый пожар, и новая беда. Разве может он отплатить такой неблагодарностью?

Было грустно, но он знал, что священник и его ворчливая служанка вечно будут в сердце у юного Петера, так же, как и Господь.

— Подобно тому как beatitudo nоn est virtutis praemium, sed ipsa virtus, — говорил старик, вытирая слезы, когда Петер, захлебываясь, горько рассказывал ему о своих обидах, — подобно тому как счастье не в награде за доблесть, а в самой доблести, так и Господь живет не в признании твоей веры, но в самой вере и любви… Петер встал, сложил аккуратно лоскутное одеяло, и тенью проскользнул в растворенное окошко.

Post Poscriptum.

Двенадцать лет спустя, на Пасху, объявился в Драбовицах новый священник, молодой, красивый, только на днях из университета. Никто не знал, откуда пришел новый патер, а только жалели, что такого молодого да ладного поразила какая-то тяжелая болезнь: страдал новый патер недугом, называемым новомодным словом «аллергия на свет», выдуманным учеными врачами из столицы.

Был он учен, говорил тихо и мало, и вечно приговаривал любимую цитату:

— … несть эллин, несть иудей.

А странно, что с тех пор в окрестностях Драбовиц люди и кровопийцы жили мирно, и никто у крестьян скот не воровал, а чтобы девку молодую испортить и в кровопийцу обратить — такого и вовсе никогда не бывало. Только раз вампир по прозвищу Седмица взял местную девицу, да и то — замуж, и то — с согласия родителей (к слову сказать, куда б они еще свою рябую девку дели… И разбоя упырьего совсем не стало, зато расцвело врачевание, и даже из столицы приезжали лекари, профессора и студенты, чтобы учиться у местных врачей. А пожарищ сельских и подавно не было. И когда б не приехал милосердный от тогдашнего епископа, да не проклял отступников, да не сжег молодого священника на центральной площади городка, прилюдно с еретика крест сорвавши, совсем у драбовичей была бы жизнь христианская.