Свои лучшие пьесы Тикамацу Мондзаэмон нашёл во сне. Разумеется, сами истории автор «Самоубийства влюблённых на острове небесных сетей» брал из хроник и рыночных пересудов, но разглядеть тонкую нить верного повествования удавалось только на мелководье вечерней полудрёмы.
Добавить в моё избранное
12 мин, 50 сек 2906
Мысль вспыхивала в голове, как чешуя промелькнувшей форели и в следующая секунду тонкая жилка была у него в руках. Буквально на один выдох Тикамацу видел себя настоящего, — в тёмной комнате, затянутой паутиной переплетающихся нитей-карм человеческих судеб, он, почему-то в чёрной рясе монаха традиции дзен-сото, скручивал сюжет из несчастных персонажей. Они считали себя живыми, но это, конечно, была та самая иллюзия, про которую поётся в Алмазной Сутре. Живее, чем сама жизнь была пьеса, а они — не больше, чем скелетом, и их слёзы и смерть скрепляли её воедино.
Важней, чем десять тысяч миров, было не упустить саму задумку. Картина пропадала, он опять становился семидесятилетним вдовцом — но скрученная история была в руках! Он перебирал их, как чётки, и немного грустил, что ему выпал такой малопочтенный талант.
И то верно — в этом затоне не попадалось ни раковин с жемчужинами изысканных хайку, ни целебных водорослей философских прозрений. Театр в его эпоху был занятием настолько низким, что не раз, выловив крупную пьесу-рыбу, он вспоминал, что в его родной провинции рыбаки до сих пор отнесены к неприкасамым-буракуминам.
В тот вечер он лежал в привычной полудрёме, тщательно глядя в тусклую воду, — и вдруг ему показалось, что в темноте кто-то есть.
Он, конечно, знал, что в его возрасте то и дело что-то кажется. Но рыбалка была сорвана.
Тикамацу поднялся с футона, зажёг лампаду и увидел в углу незнакомца в монашеской одежде.
Сначала драматург подумал, что это кто-то из актеров. Но потом сообразил, что человек слишком талантлив, чтобы тратить себя на лицидейство. Даже обнаруженный, он сохранял полнейшее спокойствие, а его лицо было необычайным — одно из тех на самом деле очень редких лиц, которое настолько заурядно, что его совершенно невозможно запомнить.
— Приношу свои искренние извинения за непочтительное вторжение, — произнёс незнакомец, — Я от сёгуна.
— Я полагаю, — ответил драматург, усаживаясь поудобней, — что раз ко мне пришли от сёгуна, то как раз беспокоиться — самое время.
— Сегуну доложили, — как ни в чём не бывало продолжал агент, — что у южных варваров театр — вовсе не пустое развлечение. Посредством нравоучительных пьес и возвышенных драм, которые сочиняют лучшие умы их государств, правители воспитывают в подданых возвышенные чувства и, развлекая, обучают их древней истории. Люди видят на сцене образцы ослепительной чистоты и омерзительного падения, безупречного мужества и позорнейшей трусости. Задумайтесь, каким изощрённым станет ум молодого чиновника, который увидит прямо на сцене конфликт между верностью новому государю — и сыновьей почтительностью, что велит отомстить за предательски убитого отца? А сколько поучительна может быть история неверного вассала, который узурпирует трон по наущению коварной жены, но не в силах скрыться от призрака убитого им господина? Или подумайте, какие сборы принесёт вам история про молодого самурая, который разрывается между службой своему господину и любовной страстью к мальчику из враждебного клана? Ведь смысл любви — отдать жизнь за любимого, но если ты будешь так поступать, то что же ты отдашь за своего господина? Из этого можно сделать очень поучительную историю о том, что и любить надо с умом. Подумайте, какие возможности для искусства!
— Ну, про любовь обычно женщины смотрят, — буркнул драматург, — Их эта ваша мораль интересует не дальше собственных детей. Им, если герой-любовник не изнеженный мерзавец вроде принца Гэндзи, и смотреть не интересно. Видели бы вы их письма с пожеланиями!
— О, поверьте, я, когда служил по канцелярской части, прочитал множество чужих писем. Однако — времена изменились! Сейчас, в эру реформ, одна варварская книга становится важнее, чем десять тысяч изысканных китайских безделушек!
— Сёгун затеял великое дело, — произнёс Тикамацу, — но мне кажется, что эта забота о театре закончится тем, что Кабуки запретят окончательно. Оставят только придворный Но, возвышенный и непонятный. Его уже не испортишь, тем более, что и новых пьес там писать не положено.
— Напротив! Сёгун желает, чтобы вы вывели на сцену героев великого прошлого!
— Герои прошлого были беспощадны в своём величии, они совершили немало ужасного. А если выкинуть из их историй все неудобное, то смотреть это согласятся только придворные в надежде не повышение.
— Не надо так говорить, сэнсэй! Ведь сёгун — не какая-нибудь старая монахиня. Он прекрасно понимает, как непросто приходилась людям древности, особенно сёгунам. Если бы вы знали, с каким удовольствем от слушает «Повесть о доме Тайра» — хотя генерал Киёмори и посещает храмы только для того, чтобы сперва разграбить, а потом поджечь. Вот и вы постарайтесь отыскать какого-нибудь героя. Не очень затёртого, но поучительного. Не могу, к сожалению, подсказать — как видите, на монаха учился.
— А работаете ниндзя.
Важней, чем десять тысяч миров, было не упустить саму задумку. Картина пропадала, он опять становился семидесятилетним вдовцом — но скрученная история была в руках! Он перебирал их, как чётки, и немного грустил, что ему выпал такой малопочтенный талант.
И то верно — в этом затоне не попадалось ни раковин с жемчужинами изысканных хайку, ни целебных водорослей философских прозрений. Театр в его эпоху был занятием настолько низким, что не раз, выловив крупную пьесу-рыбу, он вспоминал, что в его родной провинции рыбаки до сих пор отнесены к неприкасамым-буракуминам.
В тот вечер он лежал в привычной полудрёме, тщательно глядя в тусклую воду, — и вдруг ему показалось, что в темноте кто-то есть.
Он, конечно, знал, что в его возрасте то и дело что-то кажется. Но рыбалка была сорвана.
Тикамацу поднялся с футона, зажёг лампаду и увидел в углу незнакомца в монашеской одежде.
Сначала драматург подумал, что это кто-то из актеров. Но потом сообразил, что человек слишком талантлив, чтобы тратить себя на лицидейство. Даже обнаруженный, он сохранял полнейшее спокойствие, а его лицо было необычайным — одно из тех на самом деле очень редких лиц, которое настолько заурядно, что его совершенно невозможно запомнить.
— Приношу свои искренние извинения за непочтительное вторжение, — произнёс незнакомец, — Я от сёгуна.
— Я полагаю, — ответил драматург, усаживаясь поудобней, — что раз ко мне пришли от сёгуна, то как раз беспокоиться — самое время.
— Сегуну доложили, — как ни в чём не бывало продолжал агент, — что у южных варваров театр — вовсе не пустое развлечение. Посредством нравоучительных пьес и возвышенных драм, которые сочиняют лучшие умы их государств, правители воспитывают в подданых возвышенные чувства и, развлекая, обучают их древней истории. Люди видят на сцене образцы ослепительной чистоты и омерзительного падения, безупречного мужества и позорнейшей трусости. Задумайтесь, каким изощрённым станет ум молодого чиновника, который увидит прямо на сцене конфликт между верностью новому государю — и сыновьей почтительностью, что велит отомстить за предательски убитого отца? А сколько поучительна может быть история неверного вассала, который узурпирует трон по наущению коварной жены, но не в силах скрыться от призрака убитого им господина? Или подумайте, какие сборы принесёт вам история про молодого самурая, который разрывается между службой своему господину и любовной страстью к мальчику из враждебного клана? Ведь смысл любви — отдать жизнь за любимого, но если ты будешь так поступать, то что же ты отдашь за своего господина? Из этого можно сделать очень поучительную историю о том, что и любить надо с умом. Подумайте, какие возможности для искусства!
— Ну, про любовь обычно женщины смотрят, — буркнул драматург, — Их эта ваша мораль интересует не дальше собственных детей. Им, если герой-любовник не изнеженный мерзавец вроде принца Гэндзи, и смотреть не интересно. Видели бы вы их письма с пожеланиями!
— О, поверьте, я, когда служил по канцелярской части, прочитал множество чужих писем. Однако — времена изменились! Сейчас, в эру реформ, одна варварская книга становится важнее, чем десять тысяч изысканных китайских безделушек!
— Сёгун затеял великое дело, — произнёс Тикамацу, — но мне кажется, что эта забота о театре закончится тем, что Кабуки запретят окончательно. Оставят только придворный Но, возвышенный и непонятный. Его уже не испортишь, тем более, что и новых пьес там писать не положено.
— Напротив! Сёгун желает, чтобы вы вывели на сцену героев великого прошлого!
— Герои прошлого были беспощадны в своём величии, они совершили немало ужасного. А если выкинуть из их историй все неудобное, то смотреть это согласятся только придворные в надежде не повышение.
— Не надо так говорить, сэнсэй! Ведь сёгун — не какая-нибудь старая монахиня. Он прекрасно понимает, как непросто приходилась людям древности, особенно сёгунам. Если бы вы знали, с каким удовольствем от слушает «Повесть о доме Тайра» — хотя генерал Киёмори и посещает храмы только для того, чтобы сперва разграбить, а потом поджечь. Вот и вы постарайтесь отыскать какого-нибудь героя. Не очень затёртого, но поучительного. Не могу, к сожалению, подсказать — как видите, на монаха учился.
— А работаете ниндзя.
Страница
1 из 4
1 из 4
