И так будет всегда. Назвали меня Борисом, как деда… Но я очень рано понял, что я — Бобо.
Добавить в моё избранное
12 мин, 33 сек 3741
Да, мне нравится боль. Чужая. В пять лет я первый раз поломал ножки цыплёнку — маленьким молоточком из подаренного на день рождения набора «юный столяр». Он так пищал, дёргался. Мне было интересно смотреть на него. Приятно. Весело. Бабушка прибежала на истошный писк, заплакала и стала накладывать шины — тонкие лучинки на спичечные ножки. Он пищал и дергался, пищал и дергался, а потом затих. Сдох. И это тоже было весело. Прикольно — глазки затянулись тонкой бледной плёнкой, головка и крылышки обмякли и повисли, ножки перестали дёргаться.
Бабка попыталась выпороть меня, но милая маман закатила истерику с пронзительным визгом: что свекровь-садюга мучает ребёнка, что вся эта семейка — выходцы с помойки и папаша мой — первый. Я хохотал, как заведённый, но меня не было слышно за криками дорогих родственниц. В конце концов, прибежал отец, надавал оплеух мамаше, мне — подзатыльник и велел всем заткнуться.
Потом были лягушки. Я резал их кухонным ножом. И не только потому, что мне хотелось посмотреть, какие у них кишки.
Однажды отец застукал меня за отрезанием лапок у очередного земноводного. Схватил огромными ручищами, зажал между колен и бил ремнём. Больно, унизительно, страшно. И отвратительно. Воняло: потом из подмышек, грязными ногами, чесноком изо рта. Спасла меня на этот раз бабушка. Накинулась на любимого сыночка с матом и кулаками, вырвала ненаглядного внучка, пожалела, приласкала, поставила холодный компресс на вздувшуюся задницу.
Тогда я твёрдо запомнил, что лучше делать это потихоньку, чтобы не знали взрослые.
Потом родилась сестра — большая вонючая кукла с противным голосом, орущая день и ночь. Она украла у меня мою мать. Теперь она стала и ненаглядной, и красотулечкой, и ангелочком, все ласковые слова, всё время и внимание матери доставались только ей. Я возненавидел её. Как можно любить эту пакость? Даже на горшок ходить не умеет. Иногда, когда она засыпала, я тайком щипал это мерзкое создание. Она опять начинала закатываться, и это было классно. Но ближе к году она стала произносить первые слова. И вот, после того, как я потихоньку кольнул её гвоздём, стала кричать «бо-бо» и показывать на меня пальцем.
Отец нашёл красную кровоточащую точку не её теле, гвоздь в моём кармане и чуть не убил меня. Я понял, что сестру лучше не трогать.
Также я понял, что я — Бобо. И так будет всегда.
Теперь все называют меня Боб. Как говорит мой друг Эдик:
— Кто не зовёт Боб, тот получает в лоб.
Но я-то знаю, что я — Бобо. И так будет всегда.
В мае солнце шпарило, как сумасшедшее. Хотелось купаться. Но вода в Волге была ещё ледяная — в верховьях по-прежнему таяли снега. Эд сказал, что знает далеко за городом, в укромном месте, небольшую заводь, она отделена от реки тонким перешейком, довольно мелкая и вода в ней уже должна прогреться. Попутно можно было испытать проходимость нового отцовского внедорожника, да и эксперимент, детали которого обсуждали всю зиму, провести.
Для нужд эксперимента позвали Верку и Ирку, прозванных пионерками за то, что «всегда готовы».
Рыжая Верка и русая Ирка выкрасили волосы в одинаковый жуковой цвет, одинаково кровожадно выглядели их длинные кроваво-красные ногти, одинаково провокационно — изображающие юбки набедренные повязки. Они считали, что это круто — выглядеть близнецами из вампирского сериала.
Всю дорогу мы с Эдом хохотали и переглядывались, девки — пили пиво, визжали, для веселья орали матерные частушки. Гаишники на нас не реагировали, только брали под козырёк, как послушные оловянные солдатики — мой папаша у них начальник.
Заводь была хороша — неподвижная, пронизанная солнцем, тёплая отстоявшаяся вода, коричневатые водоросли таинственно клубились и тайком гладили ноги, старые ивы толпились вокруг и любовались отражением тонкой серебристой листвы и купающимися голышом девчонками. Они громко визжали, ныряли, сияя нежной незагорелой кожей. Длинные чёрные волосы струились по воде, тела сверкали под солнцем.
Выпили водки и предложили развлечься в стиле садо-мазо. Дурные девки не заподозрили подвоха, согласились. Мы их связали, заткнули рты, а потом — убили. Спокойно зарезали, как кур. Всю зиму мечтали повторить подвиг столичных знаменитостей, зажаривших и съевших глупую влюблённую девицу. Но не смогли. Эда стало рвать, не выдержал моей обычной любознательности — вид окровавленных кишок на ярком солнце не понравился. Ну, а я не мастер в кулинарии, да и самому собирать хворост, разжигать костёр, разделывать мясо — западло. У меня всю жизнь Эдик на побегушках. Так, чтобы эксперимент не закончился полным пшиком, решил опровергнуть папашину любимую поговорку: сиську и письку в одной руке не удержишь. Удержал. Отрезал и удержал.
Пара оплеух — и Эд, уже пятнадцать минут как уставившийся в невидимую точку в глубине себя, пришёл в норму. Тела сложили в заранее приготовленный мешок, туда же — несколько кирпичей, крепко завязали и заткнули под корягу в заводи.
Бабка попыталась выпороть меня, но милая маман закатила истерику с пронзительным визгом: что свекровь-садюга мучает ребёнка, что вся эта семейка — выходцы с помойки и папаша мой — первый. Я хохотал, как заведённый, но меня не было слышно за криками дорогих родственниц. В конце концов, прибежал отец, надавал оплеух мамаше, мне — подзатыльник и велел всем заткнуться.
Потом были лягушки. Я резал их кухонным ножом. И не только потому, что мне хотелось посмотреть, какие у них кишки.
Однажды отец застукал меня за отрезанием лапок у очередного земноводного. Схватил огромными ручищами, зажал между колен и бил ремнём. Больно, унизительно, страшно. И отвратительно. Воняло: потом из подмышек, грязными ногами, чесноком изо рта. Спасла меня на этот раз бабушка. Накинулась на любимого сыночка с матом и кулаками, вырвала ненаглядного внучка, пожалела, приласкала, поставила холодный компресс на вздувшуюся задницу.
Тогда я твёрдо запомнил, что лучше делать это потихоньку, чтобы не знали взрослые.
Потом родилась сестра — большая вонючая кукла с противным голосом, орущая день и ночь. Она украла у меня мою мать. Теперь она стала и ненаглядной, и красотулечкой, и ангелочком, все ласковые слова, всё время и внимание матери доставались только ей. Я возненавидел её. Как можно любить эту пакость? Даже на горшок ходить не умеет. Иногда, когда она засыпала, я тайком щипал это мерзкое создание. Она опять начинала закатываться, и это было классно. Но ближе к году она стала произносить первые слова. И вот, после того, как я потихоньку кольнул её гвоздём, стала кричать «бо-бо» и показывать на меня пальцем.
Отец нашёл красную кровоточащую точку не её теле, гвоздь в моём кармане и чуть не убил меня. Я понял, что сестру лучше не трогать.
Также я понял, что я — Бобо. И так будет всегда.
Теперь все называют меня Боб. Как говорит мой друг Эдик:
— Кто не зовёт Боб, тот получает в лоб.
Но я-то знаю, что я — Бобо. И так будет всегда.
В мае солнце шпарило, как сумасшедшее. Хотелось купаться. Но вода в Волге была ещё ледяная — в верховьях по-прежнему таяли снега. Эд сказал, что знает далеко за городом, в укромном месте, небольшую заводь, она отделена от реки тонким перешейком, довольно мелкая и вода в ней уже должна прогреться. Попутно можно было испытать проходимость нового отцовского внедорожника, да и эксперимент, детали которого обсуждали всю зиму, провести.
Для нужд эксперимента позвали Верку и Ирку, прозванных пионерками за то, что «всегда готовы».
Рыжая Верка и русая Ирка выкрасили волосы в одинаковый жуковой цвет, одинаково кровожадно выглядели их длинные кроваво-красные ногти, одинаково провокационно — изображающие юбки набедренные повязки. Они считали, что это круто — выглядеть близнецами из вампирского сериала.
Всю дорогу мы с Эдом хохотали и переглядывались, девки — пили пиво, визжали, для веселья орали матерные частушки. Гаишники на нас не реагировали, только брали под козырёк, как послушные оловянные солдатики — мой папаша у них начальник.
Заводь была хороша — неподвижная, пронизанная солнцем, тёплая отстоявшаяся вода, коричневатые водоросли таинственно клубились и тайком гладили ноги, старые ивы толпились вокруг и любовались отражением тонкой серебристой листвы и купающимися голышом девчонками. Они громко визжали, ныряли, сияя нежной незагорелой кожей. Длинные чёрные волосы струились по воде, тела сверкали под солнцем.
Выпили водки и предложили развлечься в стиле садо-мазо. Дурные девки не заподозрили подвоха, согласились. Мы их связали, заткнули рты, а потом — убили. Спокойно зарезали, как кур. Всю зиму мечтали повторить подвиг столичных знаменитостей, зажаривших и съевших глупую влюблённую девицу. Но не смогли. Эда стало рвать, не выдержал моей обычной любознательности — вид окровавленных кишок на ярком солнце не понравился. Ну, а я не мастер в кулинарии, да и самому собирать хворост, разжигать костёр, разделывать мясо — западло. У меня всю жизнь Эдик на побегушках. Так, чтобы эксперимент не закончился полным пшиком, решил опровергнуть папашину любимую поговорку: сиську и письку в одной руке не удержишь. Удержал. Отрезал и удержал.
Пара оплеух — и Эд, уже пятнадцать минут как уставившийся в невидимую точку в глубине себя, пришёл в норму. Тела сложили в заранее приготовленный мешок, туда же — несколько кирпичей, крепко завязали и заткнули под корягу в заводи.
