Сейчас он кажется призрачным, потусторонним. Неестественный люминесцентный свет пробивается сквозь туманную поволоку, выхватывая из нее черные, резко очерченные неподвижные деревья. Это чувство аномальности усиливается по мере того, как я углубляюсь все дальше. Но я упрямо продолжаю двигаться вперед. Пока на небольшой поляне не вижу… Луну. Громадную такую лунищу, затмившую (или лучше сказать, засветившую весь небосвод)… И еще я услышал… голос. Какой-то торжественно-безумный речитатив.
Добавить в моё избранное
5 мин, 33 сек 13458
И потом понимаю, что никаких больше звуков не раздается в этом лесу. Ни пения птиц, ни стрекотания кузнечиков, даже вездесущих цикад не было слышно.
А потом я вижу дядю Автандила — раскинув руки, он идет как сомнамбула прямо на зависший над поляной светящийся циклопический шар, до которого остается еще каких то метров сто.
И тут я внезапно, вспоминаю. И понимаю. Собрав воедино все свое мужество, я бросаюсь к нему, останавливаю, разворачиваю.
— Ты что?! — кричу изо всех сил (ничего иного я в этой ситуации придумать не мог), но голос будто бы тонет, распадаясь на отдельные неопределенные звуки.
— Крестьяне велели искать напряжение — читаю я у него по губам, прежде чем он норовит развернуться и пойти на тошнотворный голубовато-белый свет.
Я отвожу руку назад и влепляю ему оплеуху — его голова беспомощно мотается, лицо страдальчески морщиться, но в глазах появляется гнев и осмысленное выражение. Я отчаянно показываю ему в сторону лагеря. Он моргая недоуменно, разворачивается, делает шаг, другой в сторону нашей стоянки. Видно, что это дается ему с большим трудом.
Я подставляю плечо и быстро, насколько могу, иду с ним в сторону лагеря. Идти становится трудно — похоже то, что ломало Автандила, переключилось теперь на меня. Меня мотает из стороны в сторону, мысли путаются в голове, кровь отдает в висках тяжелым набатом. Я понимаю, что силы мои заканчиваются быстрее, чем я предполагал.
Останавливаюсь, чтобы отдышаться — вдруг вижу — впереди костер наш горит опять — бодрым ровным светом — как в моем сне, становится чуточку легче — и я ломлюсь туда. Добредаю до участка вокруг костра, где теплый естественный свет преобладает над люминесцентным мертвым светом, швыряю дядьку твоего на гальку, валюсь следом сам.
Отдышиваюсь. Вспоминаю о рассказанном в далеком детстве моей прабабушкой, женщиной ученой — дворянкой, знаменитой путешественницей и переводчицей:
— «Убыр-уты» — это мёртвый свет — уходи от него и не смотри на него. Если светит он, значит поглотил уже убыр чью-то жизнь. Это волк космический и санитар бездны. Приходит он из мира иного, во свете лунном за глупцами, что думают, что обуздали силы колдовские. И когда является он под наши небеса, то иссушивает всю жизнь вокруг. И светит он светом мертвых безжизненным, для того, чтобы ум и волю в расстройство приведя, забрать с собой жертву неосторожную».
Костер горит мощно и ровно, распространяя вокруг мягкий яркий свет и чад восточных благовоний. Я вспоминаю терпкий аромат, которым учитель наш школьный хвастался, что купил во время археологической экспедиции у одного странствующего отшельника.
Оглядываюсь. Вижу — дядя Рифкат все еще стоит у дерева, глядя себе под ноги — хочу выругаться, сдерживаюсь, выхватываю из огня горящую ветку, подхожу к нему.
— Мои руки тошнит! — жалуется Рифуня, глядя на меня — мои руки тошнит! — повторяет он, и я вижу, как с его разодранных ногтями предплечий что-то стекает на землю. Ну, не совсем на землю. Она пучиться, вибрирует и чавкает, поглощая человеческую кровь.
Я, подношу огонь к его лицу. Риф изумленно ахает, распахивает глаза, приходит в себя, мы вместе пятимся к свету костра.
Мертвый свет здесь не имеет своей силы.
Вытаскиваю всегда заранее припасенную у врачей аптечку, быстро обрабатываю и перевязываю Рифкату руки. Оставляю его вместе с Автандилом.
Захожу к дяде Рамилю с дядей Витей, вытаскиваю их из палатки, Рамиль приходит в себя первым, оставляю у костра, следить за Рифом и Автандилом. Перевожу дух. Чувствую себя паршиво, что-то бесит, заунывные причитания действуют на нервы, мешают сосредоточиться. Спохватываюсь — да это ж Виктора Петровича нашего голос!
Оглядываюсь — вижу почтенного профессора уходящего в лес туда, откуда я недавно Автандила тащил. Бредет он, пошатываясь, и тянет тоскливо так:
«Ой, не быыыыть нам более людьмииии!
Погиииибли возле полян грибных мыыыы!
А на поляне — круг из грибов в человеческий рост.
Когда увидишь ты их, то не будешь так прост!
И погрязнешь ты, голубчик, в трясине обманутых надежд, Что питаются глупостью самонадеянных невежд»!
Крикнув Рамилю, чтобы приглядывал за остальными, я в два прыжка нагоняю незадачливого полуночного драматурга, хватаю за плечи, но приземистый профессор, неожиданно ловко извернувшись, делает мне подсечку, так что я растягиваюсь на поросшей травой почве, и, с чувством голосит по новой: «Погиииибли с тобой, голубчик, мыыыы»!
Матюгнувшись, я с земли выбиваю из под него ноги, с гулким шлепком поэт — полуночник падает оземь и, охнув садится на пятую точку, недоуменно вертя головой.
«Назад, гнида!» — кричу я, таща его за шиворот рубахи.
Виктор Петрович видит костер и, не вставая, с завидным проворством семенит на четвереньках в сторону лагеря. «Это что же?
А потом я вижу дядю Автандила — раскинув руки, он идет как сомнамбула прямо на зависший над поляной светящийся циклопический шар, до которого остается еще каких то метров сто.
И тут я внезапно, вспоминаю. И понимаю. Собрав воедино все свое мужество, я бросаюсь к нему, останавливаю, разворачиваю.
— Ты что?! — кричу изо всех сил (ничего иного я в этой ситуации придумать не мог), но голос будто бы тонет, распадаясь на отдельные неопределенные звуки.
— Крестьяне велели искать напряжение — читаю я у него по губам, прежде чем он норовит развернуться и пойти на тошнотворный голубовато-белый свет.
Я отвожу руку назад и влепляю ему оплеуху — его голова беспомощно мотается, лицо страдальчески морщиться, но в глазах появляется гнев и осмысленное выражение. Я отчаянно показываю ему в сторону лагеря. Он моргая недоуменно, разворачивается, делает шаг, другой в сторону нашей стоянки. Видно, что это дается ему с большим трудом.
Я подставляю плечо и быстро, насколько могу, иду с ним в сторону лагеря. Идти становится трудно — похоже то, что ломало Автандила, переключилось теперь на меня. Меня мотает из стороны в сторону, мысли путаются в голове, кровь отдает в висках тяжелым набатом. Я понимаю, что силы мои заканчиваются быстрее, чем я предполагал.
Останавливаюсь, чтобы отдышаться — вдруг вижу — впереди костер наш горит опять — бодрым ровным светом — как в моем сне, становится чуточку легче — и я ломлюсь туда. Добредаю до участка вокруг костра, где теплый естественный свет преобладает над люминесцентным мертвым светом, швыряю дядьку твоего на гальку, валюсь следом сам.
Отдышиваюсь. Вспоминаю о рассказанном в далеком детстве моей прабабушкой, женщиной ученой — дворянкой, знаменитой путешественницей и переводчицей:
— «Убыр-уты» — это мёртвый свет — уходи от него и не смотри на него. Если светит он, значит поглотил уже убыр чью-то жизнь. Это волк космический и санитар бездны. Приходит он из мира иного, во свете лунном за глупцами, что думают, что обуздали силы колдовские. И когда является он под наши небеса, то иссушивает всю жизнь вокруг. И светит он светом мертвых безжизненным, для того, чтобы ум и волю в расстройство приведя, забрать с собой жертву неосторожную».
Костер горит мощно и ровно, распространяя вокруг мягкий яркий свет и чад восточных благовоний. Я вспоминаю терпкий аромат, которым учитель наш школьный хвастался, что купил во время археологической экспедиции у одного странствующего отшельника.
Оглядываюсь. Вижу — дядя Рифкат все еще стоит у дерева, глядя себе под ноги — хочу выругаться, сдерживаюсь, выхватываю из огня горящую ветку, подхожу к нему.
— Мои руки тошнит! — жалуется Рифуня, глядя на меня — мои руки тошнит! — повторяет он, и я вижу, как с его разодранных ногтями предплечий что-то стекает на землю. Ну, не совсем на землю. Она пучиться, вибрирует и чавкает, поглощая человеческую кровь.
Я, подношу огонь к его лицу. Риф изумленно ахает, распахивает глаза, приходит в себя, мы вместе пятимся к свету костра.
Мертвый свет здесь не имеет своей силы.
Вытаскиваю всегда заранее припасенную у врачей аптечку, быстро обрабатываю и перевязываю Рифкату руки. Оставляю его вместе с Автандилом.
Захожу к дяде Рамилю с дядей Витей, вытаскиваю их из палатки, Рамиль приходит в себя первым, оставляю у костра, следить за Рифом и Автандилом. Перевожу дух. Чувствую себя паршиво, что-то бесит, заунывные причитания действуют на нервы, мешают сосредоточиться. Спохватываюсь — да это ж Виктора Петровича нашего голос!
Оглядываюсь — вижу почтенного профессора уходящего в лес туда, откуда я недавно Автандила тащил. Бредет он, пошатываясь, и тянет тоскливо так:
«Ой, не быыыыть нам более людьмииии!
Погиииибли возле полян грибных мыыыы!
А на поляне — круг из грибов в человеческий рост.
Когда увидишь ты их, то не будешь так прост!
И погрязнешь ты, голубчик, в трясине обманутых надежд, Что питаются глупостью самонадеянных невежд»!
Крикнув Рамилю, чтобы приглядывал за остальными, я в два прыжка нагоняю незадачливого полуночного драматурга, хватаю за плечи, но приземистый профессор, неожиданно ловко извернувшись, делает мне подсечку, так что я растягиваюсь на поросшей травой почве, и, с чувством голосит по новой: «Погиииибли с тобой, голубчик, мыыыы»!
Матюгнувшись, я с земли выбиваю из под него ноги, с гулким шлепком поэт — полуночник падает оземь и, охнув садится на пятую точку, недоуменно вертя головой.
«Назад, гнида!» — кричу я, таща его за шиворот рубахи.
Виктор Петрович видит костер и, не вставая, с завидным проворством семенит на четвереньках в сторону лагеря. «Это что же?
