Песок за окном, будь он немного белее, вполне сошел бы за снег. В тесной от товаров лавке кружились сладкие ароматы восточных пряностей, кофе и конфет. Продавец стоял в углу у входа и был похож на Будду в арабском исполнении: ушастая голова без шеи крепилась к огромному телу; узкие плечи, тяжелые бока и живот, проступавший широкой увесистой складкой под темно-серым балахоном. Шамкая своими огромными губами, будто что-то перекатывая во рту, он внимательно следил за туристами…
Добавить в моё избранное
17 мин, 4 сек 10341
Жутко голодный, плавая будто в каком-то сказочном наваждении, он послушался — склонился над миской и принялся жевать, невольно радуясь вкусу и долгожданной еде, как какое-нибудь животное.
На следующий день Омар снова выдал им финики с медом. Каждый вечер он поливал людей каким-то липким и горьким маслом, от которого пахло корицей и жженым сахаром. На третий день Эдику и Ане стало плохо, у них кружилась голова, их рвало и они едва могли сдвинуться с места, не в силах побороть липучую смесь, пригвоздившую их к полу, точно клей. Эдик лежал на спине и надеялся, что умирает. В голове его завывали вихри разнообразного бреда, и в белых платьях, орошая пространство приторными финиковыми каплями, танцевало безумие. Однако, вопреки ожиданиям, на следующее утро он почувствовал странную легкость. Его организм переродился и начал засахариваться. Анин тоже. Тогда Омар, давно вернувшийся в человеческий облик, стал кормить их чаще. Финики с медом, сахаром и какими-то хитрыми приправами, пять раз в день.
Через некоторое время Эдик заметил, что его ноги и живот раздуваются, наполняясь новым сладким содержанием. И однажды вечером Омар заглянул в его клетку, достал нож и отрезал Эдику пенис, положил себе в рот и разжевал, довольно причмокивая. Покачал головой и вышел. Странно, но Эдик почти ничего не почувствовал: тупая боль слегка поныла в паху, но скорее унижением, чем острой горечью безвозвратной утраты. Аня раздувалась стремительно и прямо на глазах, с каждым днем все сильней превращаясь в очередную «богиню плодородия». Через неделю она перестала даже отдаленно напоминать ту стройную девушку, за пожизненное обладание которой Эдик готов был пожертвовать своей холостяцкой свободой. К тому же наступало время развязки — Омар снимал урожай. Последний раз он отрезал от Ани значительную часть ноги. Нога резалась легко, будто мягкая податливая халва.
Впрочем, халвой она и была. Самой вкусной в городе.
В один из последних своих дней Эдик лежал на полу, разглядывая черноту пещерных сводов, и мысленно перебирал уцелевшие от сахара воспоминания. Чаще всего ему виделись высокие дома и улицы, люди в красивых одеждах, лоснящиеся зонтики, прохладный дождь, освежающий воздух, хрустящий снег, уютная московская слякоть, родители, синее далекое море и желтые осенние листья. Иногда в эти мучительные грезы проникали сожаления о совершенных ошибках: зря не заявил в полицию, зря не рассказал в приемной, куда шел, зря вообще куда-то пошел один… и самое главное, самое болезненное сожаление, от которого ему хотелось, чтобы Омар в следующий раз отрезал ему не ногу, а голову, как у той женщины, которая булькала в пузатом ведерке, прося его о помощи и указывая ему на этот чертов подвал, — больше всего он сожалел, что оставил тогда Аню одну. Это важное правило путешественника нельзя было нарушать. Жутко обидно. Нарушил, и теперь — халва.
